Память льда. Том 2 - Стивен Эриксон

Кованый щит кивнул, взял покрытое гноем тело на руки и поднял.

Я вижу твой ужас и знаю, что это твой последний жест. Искупление. Я не могу ответить на это иначе, чем добром, Рат’Фэнер. Итак. Я принимаю твою боль, сударь. Нет, не отвергай этот подарок. Я освобождаю твою душу для Худа, для смертного успокоения…

Паран и остальные не видели ничего, кроме неподвижно стоявшего Кованого щита, державшего Рат’Фэнера на руках. Расплывшийся, окровавленный жрец ещё немного сопротивлялся, затем, похоже, смирился и прекратил кричать.

Вся жизнь этого человека развернулась перед внутренним взором Итковиана. Перед ним был путь жреца к предательству. Он увидел юного послушника, чистого сердцем, жёстко натасканного не в благочестии и вере, но в циничных уроках борьбы за светскую власть. Это было змеиное гнездо, непрестанная борьба мелочных и убогих умов за иллюзорную награду. Жизнь в холодных залах Пленника опустошила душу жреца. Он заполнил пустоту на месте утраченной веры страхами и завистью, единственным ответом на которые были лишь злые дела. Потребность в самосохранении каждую добродетель превратила в товар, которым можно торговать.

Итковиан понял его, увидел каждый шаг, который неотвратимо вёл к предательству, обмену жизнями по договору между жрецом и агентами Паннионского Домина. И в глубине — понимание того, что этим Рат’Фэнер пригрел на груди гадюку, чей поцелуй смертелен. Он в любом случае был мёртв, но ушёл слишком далеко от веры, слишком далеко, чтобы даже представить, что однажды к этой вере можно вернуться.

Теперь я понимаю тебя, Рат’Фэнер, но понимание не означает прощение. Справедливость в том, чтобы не колебаться в наказании. Поэтому ты познал боль.

Да, Фэнер должен был ждать тебя, наш бог должен был принять твои отрубленные руки, посмотреть на тебя после твоей смерти, озвучить слова, подготовленные только для тебя — слова на твоей коже. Последнее искупление твоих злодеяний. Так должно было быть.

Но Фэнер ушёл.

И то, что удерживает тебя сейчас… хочет иного.

Я отказываю ему во владении тобой.

Душа Рат’Фэнера завопила, снова пытаясь уйти. Чеканя слова сквозь смятение: Итковиан! Ты не должен! Оставь меня, умоляю. Не за твою душу… я никогда не хотел… пожалуйста, Итковиан…

Кованый щит сжал свою духовную хватку, ломая последние барьеры. Никому не может быть отказано в скорби, даже тебе.

Но когда внутренние стены пали, они уже не могли сдерживать то, что рвалось наружу.

Налетевший на Итковиана ураган переполнил его. Боль, пронзительная настолько, чтобы стать абстрактной силой, живым существом, которое само по себе было переполнено паникой и ужасом. Кованый щит открылся ему, позволил его воплям заполнить себя.

На поле битвы, после того, как остановилось последнее сердце, осталась боль. Запертая в земле, камне, соединяющая каждое из мест с остальными, паутина памяти, трепещущая от беззвучной песни. Однако обет Итковиана отвергал дар тишины. Он слышал песню, она заполнила его душу. И он стал её контрапунктом. Её ответом.

Я держу тебя, Рат’Фэнер. Ты найден, и я… отвечаю.

Внезапно, вне боли пришло обоюдное узнавание — чужое присутствие. Огромная сила. Не злая, но всё же в корне… иная. С этим присутствием — летящее ураганом смятение, мука. Стремление сделать из неожиданного дара двух смертных рук… нечто прекрасное. Но плоть этого человека не могла удержать этот дар.

Ужас внутри урагана. Ужас… и скорбь.

О, даже боги скорбят. Предайте себя моему духу. Я приму и вашу боль, сударь.

Чужое присутствие отпрянуло, но было слишком поздно. Итковиан предложил свой неизмеримый дар…

…и был поглощён. Он чувствовал, как распадается, разрывается его душа — слишком много!

Под холодными лицами богов скрывалось тепло. Однако в темноте жила печаль, ибо не боги оказались бездонны. Такими были смертные. Что до богов — они просто платили.

Мы — та рама, на которой они распяты.

Затем это ощущение ушло, оно покидало Итковиана по мере того, как чуждому богу удавалось отделиться, оставив Кованому щиту угасающие отзвуки горя далёкого мира — мира со своей жестокостью, слой за слоем ложащейся на длинную, мучительную историю. Они угасали… а затем исчезли.

Оставив ему душераздирающее знание.

Немного милосердия. Он сгибался под ношей боли Рат’Фэнера и растущим натиском ужасающей смерти Капастана, когда его внутренние объятия раскрылись ещё шире. Вопящие души со всех сторон — и каждая история жизни стоила внимания, стоила признания. Ни одну он не отверг. Десятки тысяч душ, жизни, полные боли, потерь, любви и горя, каждая вела к воспоминаниям о собственной смерти в агонии. Железо, и огонь, и дым, и падающий камень. Пыль и нехватка воздуха. Воспоминания о достойном сожаления, бессмысленном конце тысяч жизней.

Я должен искупить. Я должен ответить. Каждой смерти. Каждой.

Кованый щит потерялся в урагане, неспособный объять бесконечность свалившейся на него душевной боли. Но он боролся. Дар покоя. Снять с них раны боли, освободить эти души, чтобы они смогли найти свой путь… к ногам бесчисленных богов, или в царство Худа, или, воистину, в саму Бездну. Путешествия, необходимые для освобождения душ, пойманных в ловушку своих собственных мучительных смертей.

Я… Я — Кованый щит. Мне нужно… нужно держаться. Дотянуться… О боги! Освободите их, сударь! Это ваше задание. Сущность вашего обета. Вы — ходите среди мертвецов на поле битвы, вы несёте покой, вы освобождаете павших. Вы чините сломанные жизни. Без вас смерть бессмысленна, а отрицание смысла — величайшее преступление мира против своих детей. Держись, Итковиан… Держись крепче…

Но у него не было бога, к которому можно было бы прислониться, не осталось крепкой, неподатливой сущности, ожидающей его, чтобы удовлетворить свои собственные нужды. Он был всего лишь смертной душой…

И всё же я не должен сдаваться. Боги, услышьте меня! Я могу не быть вашим. Но ваши павшие дети — они мои. Узрите, что находится за моим холодным лицом. Узрите!

В жуткой тишине на площади Паран и остальные смотрели, как Итковиан медленно опустился на колени. Гниющее, безжизненное тело осело в его руках. Одинокая, коленопреклонённая фигура — казалось капитану — заключала в себе всю усталость мира, и Паран понял, что эта картина, выжженная отныне в памяти, никогда его не покинет.

Борьба — война, — идущая внутри Кованого щита, была почти незаметна. После долгой паузы Итковиан протянул руку, расстегнул ремешок и снял шлем, открыв кожаный подшлемник с пятнами пота. Длинные, мокрые волосы прилипли ко лбу и шее, скрыли лицо, когда он склонил голову. Тело в его руках распалось бледным пеплом. Кованый щит не шевелился.