Красный дворец - Джун Хёр

— Велели, — прошептала я.

Он вздохнул и снова покачал головой.

— Узнав, что ты стала медсестрой, я начал тобой гордиться. Но теперь вижу, что принял тебя за ту, кем ты не являешься. Ты не лучше всех прочих ублюдков, отирающихся в столице: так же, как и они, устраиваешь беспорядки и нарушаешь закон.

Его разочарование тут же накрыло меня с головой, я не могла сдвинуться с места и стояла, крепко вцепившись в полу юбки, так что костяшки пальцев у меня побелели.

— Я не могу игнорировать слова командира Сона. Он ниже меня рангом, но ты так разозлила его, что он сказал: «Разве может министр юстиции обеспечить порядок в столице, если он не способен сделать это в собственной семье?» — Отец постучал пальцем по деревянному пруту, будто отсчитывал секунды до наказания, которое он мне придумал, и каждый звук, казалось, вонзался в меня. — Я сообщил во дворец о твоем недостойном поведении. И потребовал, чтобы тебя лишили должности.

Губы меня не слушались, и я еле смогла повторить за ним:

— Лишили должности?

— Тебя нужно лишить звания нэ-ыйнё, потому что нэ-ыйнё прежде всего и главным образом — это дворцовая женщина. Секреты дворца не должны выходить за пределы дворца, а у меня нет сомнений, что ты разбалтываешь их налево и направо.

— Но я… — Я с трудом подбирала слова, меня охватывала паника. Медленная и стойкая, холодная и причиняющая боль. — Я п-полжизни училась и работала, чтобы получить эту должность…

— Вспомни о самган орюн[32], — напомнил он резко. — Небеса наделяют каждого человека особой ролью, соответствующей его или ее должности и положению в обществе. Вельможа должен вести себя как вельможа, слуга — как слуга, отец — как отец, сын — как сын. И, в твоем случае, дочь — как дочь.

Сердце мое, казалось, заледенело. Я училась в Хёминсо, занималась по ночам, обходилась всего тремя часами сна, у меня каждый день шла из носа кровь, и все это я делала ради того, чтобы стать такой дочерью, о какой он говорил. Дочерью, которой он мог бы гордиться.

— Но ты нарушила эту гармонию. — Черты его лица стали жестче. — И должна понести…

— Вы — мой отец и все же никогда в действительности им не были. — Мой голос надломился и дрожал, но я продолжала говорить и не могла остановиться. Слишком уж вопиющей показалась мне несправедливость его слов, чтобы молчать. — Так почему я должна вести себя как ваша дочь?

Лицо отца посерело от охватившей его безмолвной ярости. Никогда прежде не сталкивалась я с подобным гневом, не оставляющим места солнечному свету и человеческому теплу; передо мной разверзлась темная пропасть, в которой гулял один только пронзительный зимний ветер.

— И в кого ты такая упрямая? — Его голос звучал теперь как ледяной шепот. — Такая грубиянка. — Я почти что физически ощущала, как он пересчитывает, сколько костей он хотел бы мне переломать. Но к самым глубинам его жестокости я оказалась не готова. — После полнолуния ты должна покинуть мою резиденцию. Ты, твой брат, твоя мать — и чтобы больше я вас в жизни не видел.

Мои глаза наполнились слезами, словно он нанес мне пощечину.

— Но это наш дом…

— Нет у вас ничего вашего, — выпалил он с поражающим воображение неистовством. — Ваш дом принадлежит мне. — Выражение его лица смягчилось, он глубоко вдохнул, провел рукой по шелковому халату и снова предстал министром юстиции, сохраняющим мрачное спокойствие в любой непростой ситуации. — Но если ты взмолишься о прощении, если поклянешься жизнью матери, что больше не будешь проявлять неуместное любопытство, тогда я изменю свое решение. И не стану забирать у вас дом.

Его слова словно содрали плоть с моих костей. Ни один отец не должен произносить подобных слов. Я шагнула вперед, колени у меня подкосились, но я сумела устоять на ногах. «Умоляй, — прошептал у меня в голове голос матери. — Пожалуйста, не настраивай его против нас».

По моим щекам потекли слезы. Я подошла к двери камеры и открыла ее шире, и взгляд отца потемнел.

— Прошу прощения, — с трудом выговорила я. — Но расследование еще не закончено.

Он был слишком ошеломлен, чтобы пойти вслед за мной, и я, пошатываясь, проковыляла по коридору к двери и покинула отделение полиции.

* * *

Вечером, когда я перестала слоняться по пустым полям и набралась мужества для того, чтобы вернуться домой, небо уже было пурпурным, земля темной, а между ними мерцала готовая погаснуть полоса оранжевого света. Тени становились все длиннее, и мне казалось, будто мой мир исчезает в темноте, пустоте и небытии.

«Нужно рассказать матери, — звучало у меня в голове, когда я с трудом поднималась по лестнице на деревянную террасу. Открыв дверь, я вошла в дом. — Я должна обо всем ей рассказать».

Я направилась в покои матери, раздвинула дверь и обнаружила, что внутри никого нет. Я вспомнила, что в это время она обычно укладывает спать моего младшего брата. В следующей темной комнате я нашла их обоих — они спали на циновке, голова брата покоилась у матери на сгибе локтя.

Мать пошевелилась, откинула одеяло, приподнялась на локте и посмотрела на меня. Выглядела она совершенно измученной.

— Что случилось? — шепотом спросила она.

«Нужно рассказать ей».

— У меня был трудный день. — Я с трудом сглотнула, гадая, как отреагировала бы мать, если бы узнала, что я натворила. Рассердилась ли бы она? Сказала бы то же, что и отец? «Чтобы больше я тебя в жизни не видела?»

— Можно я… — Я стиснула выбивающие дробь зубы. — Можно я лягу спать с вами?

Мать подавила зевок: она слишком устала, чтобы удивиться моему желанию.

— В углу есть еще одеяло.

Я взяла одеяло, а потом вернулась к матери и братику — к моим единственным родным. Потом опустилась на циновку и лежала неподвижно, глядя в спину матери. В детстве я мечтала уснуть рядом с ней, чтобы ее руки обнимали меня и защищали. Но я боялась попросить ее об этом: я была уверена, что она не питает ко мне особой любви.

А когда она узнает правду, то станет любить меня еще меньше.

Я закрыла глаза, стараясь успокоить усиливающуюся боль в груди. Мать никогда меня не простит. Она бросит меня, как сделала это десять лет тому назад.

* * *

Когда наступило утро, я пошла к себе и хотела было залезть под одеяло, но тут пришла служанка Моккым с моей свежевыстиранной формой. Она думала, что