Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выныриваю на поверхность. Высвобождаю руки, сдвигаю косынку назад на шею, смотрю на лица.
– Я выбрала, мейстеры.
Нехитрое прозвище уравнивает в правах обоих.
– Будет так: Карел пеленает, Ян спать укладывает.
Что-то в выражении лиц заставляет меня прибавить:
– Парни, довериться лучше хорошо знакомому – это вы верно поняли. Но ведь потом я оглядываться точно не стану. Делайте, как вам будет лучше.
– Уже есть свидетели, пани, – говорит Ян. – Да будет по вашему слову.
Мы продолжаем наше неторопливое следование к лужайке.
А на ней…
Это вообще не луг. Посреди густой игольчатой поросли и на уровне моих колен – низкий срез гигантского дерева метров двадцати в диаметре: корни выпирают горным хребтом, границы годовых колец – выпуклыми рубцами.
Эшафот.
– Его что, нарочно для меня срубили?
Они понимают подтекст:
– По легенде – сронило бурей шесть сотен лет назад. С тех пор окрестный лес много раз сменил одежду и восполнил урон, – говорит Карел.
Ну разумеется – в любом случае борозда от павшего ствола осталась бы знатная.
– А чем потом выровняли срез – никто не знает точно.
– Какая тёмная поверхность, – говорю я.
– Вы не первая, пани Элен, – лаконично объясняет Ян.
Он всходит раньше всех, Карел передаёт ему меня и карабкается сам. Мы движемся к центру и останавливаемся у самого ядра – круга самой плотной древесины. Мейстеры складывают рядом принесенное, возятся, я держу пальцы правой руки на застёжке.
– Погоди, Элене. Не я и не он должны были произносить главные слова, – говорит Карел, – но ты сама не захотела лишних глаз и уст. Ты видишь, что стои́т вокруг. Здесь была целая роща великанов, они произрастали по всей здешней земле – и погибли. Шемты выплачивают свой долг: жизнь за жизнь, хотя иной из вас идёт за сотню. Ждут, когда чаша наполнится и алчущее насытится. Это и требовалось сказать тебе прямо здесь – и это говорю тебе я.
– Что же… Я горда и рада этому.
Застёжка с изображением мамонтового дерева легко поддаётся, хотя кончики пальцев как заледенели. Но от сердца во все концы живой пятилепестковой звезды тянутся искристые нити, летят хмельные брызги.
– Я так полагаю, увязывать меня нет большой нужды, – говорю я, – оттого, Карел, делай своё дело вдумчиво и не торопясь. Но и не заставляйте меня ждать оба.
Расстёгиваю фибулу до конца – мантия звякает, встретившись с нагой сталью. Разуваюсь – мне помнится фраза из культового фильма: каблуки мешают преклонению перед святыней. Отодвигаю жёсткую парчовую скорлупу подальше и становлюсь на колени поближе к центру.
Один шнур для запястий – связаны перед лицом. Другой ложится чуть повыше колен – так делают японки, чтобы не отдаться смерти бесстыдно. Третьим Карел туго переплетает заново мою косу. Вспоминаю подробности: лев – тот, кто придерживает даму за волос и вообще не даёт ей шелохнуться.
– Платочек по глазам еще повяжи, – говорю, чувствуя, что тот мягко соскальзывает с шеи.
– Трусишь немного, Элене? А знаешь, есть от чего. Говорят, раз на раз не приходится и не на одну старуху бывает проруха. Если у Яна с одного разу не выйдет, то я…
И показывает мне рукоять.
– Карел, друг, ты что, надеешься, от одного вида твоего мизерикорда в обморок хлопнусь и избавлю от хлопот?
– Не надеюсь, – от слегка усмехается. – И глаз тебе закрывать никак не положено. Но вот, выпей для храбрости, сделать это нам разрешили; глаз тебе закрывать не положено.
К моим губам приближают чашу с чем-то терпким и духмяным – мята, полынь, мирт…
– Не нужно, господа мои. Я не шевельнусь, обещаю. Да вы ж и не позволите? А чувства, как уже сказала, не хочу притуплять.
– То, что вы увидите, станет для вас неожиданностью, пани, – говорит Ян откуда-то из-за наших спин. – По меньшей мере. Но вы снова решили верно. Смотрите прямо перед собой.
Карел отходит, перешагивает через сердцевину дерева и слегка натягивает мои волосы – это почти приятно.
– А сейчас выкинь из головы все мысли, что там завалялись, – слышу я то ли спереди, то ли из-за спины.
И тут…
Ложное ядро, мелькает в голове. Нет, не может быть!
Дерево со скрипом раздвигается в центре, образуя перед моими глазами, перед носками Кареловых сапог пухло выступившую складку рта. И внутри – бездна. Алчущая бездна в ее чреве, притягивающая взгляды нас обоих.
Удар – и я скользну по пахнущему древними бальзамическими смолами туннелю. Вслед за моей головой…
Лечу – или меня проталкивает тугими волнами, как орех по пищеводу? Давит плечи, вместо воздуха что-то липкое, смрадное, как чад пригоревшей мясной пищи, далеко впереди маячит комком туманная серость…
… нашей кухни ранним утром, когда мужа надо покормить, собрать на службу и самой туда же собраться, да ещё успеть обиходить моих предков, вот у отца с голоду не один живот – и грудь втянулась, одни осколки ребер под кожей торчат по сторонам мамы сидят в белом мужнины родители умерли сам он давно сирота оттого и не противился когда я решила делать выкидыш у кошки он вообще их топит не успеваешь из родильной сорочки вынуть а они все быстрее чего копаешься… всё быстрее и быстрее затягивает как водоворот и хочет выбросить в остылую постылость…
– Нет, НЕ ХОЧУ ТАКОГО!
У меня нет губ, нет гортани, нет голоса – кричу всем телом.
„Ну и с чего баламутишься? – говорит уютный голос позади. – Не желаешь туда – и не надо“.
Взлетаем кверху, даже не повернув и вроде бы не сменив курса. Впереди облаком смолистых ароматов колышется пушистая тьма, голые плечи овевает зелёный шум, зелёный весенний ветер.
„Карел?“
„Ага. Янек и хотел, и не так чтобы хотел – а ведь ты и ему, не одной себе долю выбрала. Но я желал стать рядом с тобой куда больше, так что уговорил Яна сработать по одному делу дважды“.
Как-то сразу я догадываюсь, о чем он:
„Секвойя – дерево однодомное“.
„Вот именно. Муж и жена в одном стволе и одной кроне“.
„Секвойя родится заново?“
„Теперь да. Надеюсь, ты не против моего соседства на ближайшие три тысячи лет?“
„Они тут что, – все такие? Разумные деревья“.
„Не уверен: вот придём на место, надо будет поговорить. Вроде как эти разновидные хвойники брали плодоносную силу от Старика, но теперь он сам, мы сами будем зачинать семя и рассевать по всей нашей древней земле. По всем континентам, как было еще до человека“.
„Три тысячи – ещё далеко не вечность“.
„Жадная. Ненасытная. Это только начало. Не хочешь достать вершиной до облаков? До звёзд и планет? Сама стать планетой, звездой… солнцем… вселенной… Им?“
… Снится ли юной Эгле Старый Секвойя или Юному Секвойе видится могучая седая Ель?»
* * *Седая Ель. Эли. Элен. Елена. Моя жена Элька так не любила своего имени Элеонора, что его позабыл даже я. Для меня не было никаких сомнений, что это она сама в некоем дальнем, параллельном, непонятном для меня мире внедрилась в Отца Всех Секвой и стала их прародительницей. Ведь и сам я уходил на время в некий изначальный рай и разговаривал с подобным Древом Каури, Абсаль же была чистейшим порождением того чистого мира. Мы несли это в своей наследственной модели; мы поглощали пыльцу многих разумных Древ; удивительно ли, что одно из них захотело таким образом меня утешить! Даже то, что Эли презирала меня и не хотела возвращаться в родимое кубло, также было частью этого утешения. Даже тот факт, что у меня в этом варианте бытия существовали родители, пусть и покойные. Даже выходящая за пределы история с её новым другом. Но более всего – как бы невзначай проскочившая реплика об «изрядно пожившей даме».
Зерно, Семя, Яйцо, догадывался я, – то был одновременно и её дар, и её дитя. Как уж это получилось, через какие слои пространств пелены времён проникло – я не мог судить.
«Как так – не мог? – сказало нечто, стоящее вовне. – Смотри. Вот. Ну а теперь – можешь?»
И я понял. Это стояло вокруг моей мысли жемчужным туманом, не вмещаясь в грубые человеческие слова, которыми я только и мог оформить его в своих мыслях.
«Тебе нет причин более сокрушаться, мучиться сознанием греха и болью утраты», – сказало нечто.
И стало так.
Я опрокинулся на циновки, притянул к себе мою супругу и дочь, накрыл Плод всеми пледами и покрывалами, что валялись в ногах, и ушёл говорить со звёздами…
А через две недели мы поместили наше Дитя в землю посреди завязей, листвы и корней. Выкопали неглубокую яму точно по центру поляны и опустили туда прямо на двустороннем плаще.
Плащ, однако, Хельм вытребовал назад со словами: «Теперь уж не замёрзнет – земля солнцем прогрета. Опять же стратификация». Пришлось выуживать эту одёжку, изрядно попачканную, с помощью суковатых веток, что несколько повредило торжественности момента.
Потом мы насыпали холмик, укрыли его перегноем и обнесли решёткой из прутьев – этого было достаточно, чтобы звери и птицы не покусились на имущество хозяев, но слегка напомнило мне похороны.
