Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жизнь Жени Крейнина и Нины была горестной. У них был сын Юрочка. Однажды они пошли гулять, в воскресенье, семейной прогулкой, а десятилетний Юрочка побежал вперед, как часто дети бегут впереди идущих под ручку родителей, и попал под трамвай и погиб на глазах отца и матери. Говорят, что в таких случаях мужу и жене лучше развестись. Но они остались вместе, они вдвоем переживали эту боль, выплакивались, выговаривались и помаленьку начали попивать. Женя – действительно помаленьку, а Нина – на полном серьезе. Я помню ее уже сильно пьющей дамой, почти что, можно сказать, алкоголичкой. Они оба много курили. Своего Юрочку почти не вспоминали в разговорах, только так, иногда в каких-то странных контекстах. Например, когда речь заходила о чьих-то похоронах, Женя вдруг говорил: «Какое это ужасное кладбище». – «Что такое, дядя Женя?» – спрашивал я. «Такая жирная черная земля, – говорил он. – Там покойник сгнивает, наверное, за три года. А мы нашего Юрочку похоронили в песочек, на сухом высоком месте. Иногда придешь на могилку, посмотришь, так и кажется, что он там, внутри, лежит нетленный. А может, и на самом деле так, ведь же сухой песочек». Или вот: в газетах написали о трагедии в семье бакинцев Берберовых. Если кто помнит, они держали в доме льва, и лев на глазах хозяйки насмерть задрал и чуть не сожрал ее сына. «Какое горе! – говорила Нина, дымя сигаретой и сверкая своими бриллиантами. – Вот я думаю, что же страшнее? Когда твоего ребенка на твоих глазах трамвай давит или когда лев загрызает?» Задумывалась, выпускала в потолок струйку дыма и говорила: «Пожалуй, лев все-таки страшнее». Говорила с каким-то странным удовлетворением, как бы отмечая, что ей выпало не самое страшное, что может выпасть матери.
Под конец они совсем разлюбили друг друга. Женя жаловался, что Нина однажды ни с того ни с сего заехала ему туфлей по голове, когда он спал. «Вот представляешь себе, Витя, – говорил он. – Я прилег после обеда на диван, задремал – и вдруг страшный удар по голове, прямо в лоб, прямо кровь! Мне даже, Витя, веришь ли, на вот эту самую секундочку приснилось, что я на войне и что немец мне в лоб в упор стреляет. (Женя, разумеется, был участником войны, как почти все мужчины его возраста.) Ну все, думаю, каюк, прощай, мама. Открываю глаза, а передо мной Нинка, а в руках у нее туфля, и она этой самой туфлей меня каблуком по лбу – ты можешь себе представить?» Когда мама спрашивала Нину, в чем дело, Нина, все так же куря сигарету за сигаретой, говорила: «Сама не знаю, Аллочка, помрачение нашло. Смотрю, он дрыхнет, а меня такая ненависть взяла. Но я потом извинилась».
На том же самом диване Женя Крейнин умер через несколько лет. Точно так же – прилегши подремать после обеда. Нина позвонила папе. Я помню, как он взял трубку и вдруг заплакал. «Что такое?» – я к нему бросился. «Женя умер», – сказал он. А Нина продолжала ходить к нам в гости, красуясь своими бесчисленными перстнями, брошками, серьгами и кулонами. Я даже устал за ними следить, хотя поначалу пытался, потому что они были по-настоящему красивы. Особенно камеи. И был еще одни перстень, просто удивительный, в стиле веджвуд, наверное, и в самом деле из веджвудского фарфора – на блекло-зеленом фоне две античные фигурки.
Нина часто вляпывалась в какие-то полупристойные происшествия, заводила быстрые романчики. Даже не романчики, а просто так, на вечерок. Однажды она познакомилась с какими-то ребятами в кафе, угостила их коньяком, напилась сама – это она все рассказывала маме – и попросила отвезти ее домой. «Утром проснулась, а двух колец нету», – сказала Нина безо всякого смущения, но и без нарочитого бесстыдства.
Гости у нас курили на лестнице. Там было такое замечательное место: последняя площадка и еще подъем вверх, один лестничный марш и еще одна площадочка перед дверью на чердак. Это я уже рассказываю про квартиру в Каретном Ряду, о которой мы еще не говорили. Рувик и Женя курили, я выходил к ним.
Странное дело! Курить мне вроде бы не разрешалось, но и не запрещалось тоже. Я курил на улице, в школе и с гостями, когда мне было четырнадцать. Хотя курить начал раньше, чуть ли не в двенадцать лет. Так вот. Гости не всегда выходили курить на лестницу, а иногда дымили за столом. Как ни смешно, это было связано как бы с рангом гостей. Школьных друзей можно было вытурить на лестницу, а людей, которые в доме первый раз, ну, или вообще не слишком близкие знакомые, – очевидно, нельзя. Но, может быть, все дело было в том, как себя чувствовал папа. Он ведь был мало того что гипертоник, он был еще и астматик. Хотя в свое время курил немало. И я прекрасно помню штабеля окурков «Беломора» под низким жестяным абажуром, что висел на даче над садовым столиком. Помню и болгарские сигаретки под названием «Фильтр» с буквой «F» и красной точкой. Кстати говоря, именно сигарета этой марки была первой, которую я попробовал в своей жизни. Но я о другом.
У курения есть (сейчас уже можно говорить «был») свой довольно подробный этикет. Как предлагать сигарету, как брать сигарету, как подавать спичку, как ее гасить. И так далее и тому подобное. По курительному этикету можно было не только распознать, к какому слою относится человек, но даже идентифицировать его в криминалистическом смысле. Я не раз читал в увлекательных томиках под названием «Следственная практика», как по обожженному спичечному коробку, например, или по манере прятать горелые спички под заднюю стенку коробка следователь уличал преступника.
Курительный этикет, в частности, гласил: выложенную на стол пачку сигарет нельзя забирать с собой, когда ты уходишь из гостей. Если же хочешь забрать с собой свои сигареты, не хочешь ими делиться или хочешь делиться выборочно, то ты должен вытащить пачку из кармана, взять сигарету и спрятать
