Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

Он чувствовал, что не может думать о ней и не смог бы сейчас что-то сказать о ней, потому что больше не имеет на это права. К своему ужасу, он почувствовал, что не может сейчас думать об Антоне – и ровно потому же.

Патруль красноармейцев повстречался Хаасу на другой день. И хотя при пленении никто не спросил у него документы, не спросили их в пересыльном лагере недалеко от Фрайберга, с этого момента он стал Инго Хубером.

В Прибайкалье, куда их привез товарняк, Хубер сразу же заболел, и его положили в лазарет. Женщина-врач, услышав от него несколько русских слов, разговорила его и выяснила, что по профессии он геолог и занимался поисками урана в Рудных горах.

Лагерь для военнопленных располагался вблизи Ангарской железорудной провинции. Хубер непроизвольно улыбнулся, хотя мог и вздрогнуть, когда услышал его название – Рудногорское. Здесь ему полгода предстояло спускаться под землю простым шахтером.

По прошествии этого срока Хубера неожиданно вызвал к себе начальник лагеря, но расспрашивал его – именно расспрашивал, а не допрашивал, – через переводчика, полковник НКВД. Хуберу дали подробную карту Рудных гор, на которой он должен был отметить места поисков и выработок.

Некоторое время после Хубер раздумывал, не стоит ли ему открыться, назваться своим подлинным именем; с его прежней должностью и компетенциями Советский Союз не выдал бы его Чехословакии, где Хааса, как военного преступника, наверняка ждала бы смертная казнь, во всяком случае, не выдавал бы до тех пор, пока тот оставался бы нужен. Весьма вероятно, что его, снова Хааса, отправили бы в Германию, а там уж он попробовал бы разыскать жену и сына. Но ему пришлось бы вновь работать на «вундерваффе», теперь уже советское, и теперь ему не дали бы тянуть резину, он должен был бы представлять реальные результаты геологической разведки. Хубер, рядовой геолог, мог скосить под простака, ничего существенного не показав на карте, но Хаасу этого бы не позволили. В Германии тот и другой, что Хаас, что Хубер, были теперь немыслимы. В Хубере опознают Хааса раньше, чем тот успеет разыскать жену и сына и переправиться с ними за границу, да и вполне вероятно, что первый же его шаг на родной земле отзовется в кабинете если не того полковника, который его расспрашивал, так другого, но другой будет еще ближе, – Хубер представлял себе, что такое слежка и контроль. Путь назад был отрезан. О «крысиных тропах» и о помощи бывшим эсэсовцам, организованной дочерью Гиммлера Гудрун (по мужу Бурвиц), он и понятия не имел.

В 1947 году было создано советское (после 1949 года – советско-германское) акционерное общество «Кобальт». За первые же несколько лет геологами этого, одного из крупнейших в мире, уранодобывающего предприятия была заново открыта большая часть месторождений, которые Хаас нанес на свою домашнюю карту Саксонии еще накануне войны, но Хубер долго не знал о том, что чинимые помехи пропали втуне.

Он пробыл рабочим на руднике всего полгода, потом его зачислили в штат ГОКа геологом – квалифицированных специалистов сразу после войны не хватало. Особое положение, преимущество в зарплате настроили против него других пленных, но Хубер был только доволен этой стеной отчуждения.

Не в пример многим пленным он поверил, что Гитлер покончил с собой. Хаас несколько раз спрашивал себя, правильно ли поступил, не застрелившись в момент встречи с красноармейцами, и все больше уверялся, что поступил правильно. Не потому, что считал себя достойным жизни, и не только потому, что надеялся, как все здесь, на воссоединение с родными, которое, в свою очередь, все спишет. Эту, возобновленную жизнь он чувствовал интенсивно – вряд ли менее интенсивно, чем чувствовал раньше ту, – но уже не принадлежащей себе. Ему принадлежала та, оставленная за сотни километров отсюда, в которой так многое вызывало стыд и растерянность. Он был и Хаасом, который закончился, и Хубером Вторым, который начался, и ему не было жаль ни одного из них.

Он принял вызов неведомого им по напряженности и неотступности телесного существования – телом, в тесноте других тел, с памятью о теле через постоянный голод и мышечную боль после смены, и Хубера смяло бы этим вызовом, не помни он каждую секунду о том, что работает с Землей. Инго Хубер Второй начался с нуля и с нуля начал горное дело для бывшего Хааса. Как никогда он, постоянно слыша это русское слово, сознавал, что вся Земля – его земля. Тогда не было ни Хааса, ни Хубера, никого, но зато потом, по мере того, как подступали часы отдыха или самостоятельных занятий русским, им навстречу выдвигалась тоска по жене и сыну словно медленно. И в точке столкновения оказывался тот, кто был то ли Хубером, то ли Хаасом, то ли безымянным живым местом, всякий раз не готовым к удару.

Он попросил одного товарища из отправляемых на родину выяснить что-нибудь о Вальтрауд Хаас и ее сыне, но тайно, и написать ему; его когда-то многое связывало с этой женщиной. Письмо так и не пришло. По мере того, как отсылались домой пленные, возрастала вероятность получить письмо от кого-нибудь из родных Хубера Первого, но за все прожитые годы в СССР Хубер Второй не получил ни одного письма.

Он не ошибался: чехословацкое правительство внесло его в список лиц, совершивших тяжкие военные преступления на территории Чехии. Вальтрауд, тогда находившаяся в Райхенберге, за два дня до депортации дважды прочитала этот список. Тем же вечером у нее на глазах толпа выбросила из окна ее соседку, вдову сотрудника гестапо. На пешем пути к саксонской границе у Вальтрауд было достаточно времени, чтобы решиться. Она уничтожила свой паспорт, а чиновнику, регистрирующему немецких переселенцев, сказала, что документы утеряны, назвала вместо фамилии мужа даже не свою девичью, а девичью фамилию своей матери и при первой же возможности наказала Антону считать эту фамилию своей. При советской комендатуре Вальтрауд устроилась в магистрат, где одной из ее первых обязанностей стало составление на основании выданных свидетельств о смерти списка погибших от бомбежек. Она подписала в свою часть списка Вальтрауд Хаас и Антона Хааса. Вальтрауд обладала устойчивой психикой и ни на грамм суеверностью, и все же дома в тот день она обняла сына и долго не отпускала. Позже, когда наравне с другими женщинами, Trümmerfrauen, «женщинами руин», она разбирала каменные завалы, из-под которых тут и там появлялись обгорелые тела, редко мужские, чаще женские, ей показалось, что она пережила себя. Она не знала, что через