Новые приключения в Стране Литературных Героев - Станислав Рассадин

Гена (уже не столько спрашивает, сколько утверждает). Выходит, зря Вральман на Фонвизина обижался?

Профессор. Разумеется! Он и его комические собратья куда ближе к исторической реальности, чем тебе показалось. Недаром историк Василий Осипович Ключевский назвал фонвизинский «Недоросль» «бесподобным зеркалом эпохи». Прямым, честным, ничего не исказившим!..

МЕДНЫЙ ВСАДНИК ДАЛЕКО ОБГОНЯЕТ ВСАДНИКА БЕЗ ГОЛОВЫ

Итак, Гена, кажется, убедился: то, что порою выглядит преуве­личением и даже, как он решительно выразился, утратившим всякую меру, на самом деле может быть... Да просто: может быть на самом деле. А вот как с фантастикой? С тем, чего в действительности уж точно не бывало, нет и никогда не будет? Мне почему-то кажется, что он и на это получит ответ, – возможно, даже очень скоро, потому что сам вновь подал под­ходящий повод. Явился к Архипу Архиповичу с просьбой, та­кой понятной для его возраста: совершить путешествие в кни­гу, которая была бы... Однако пусть лучше говорит сам.

Гена. ...Ну, пофантастичнее, что ли! Чтоб дух захваты­вало!

Профессор. Может быть, что-то сугубо приключен­ческое? Вроде «Всадника без головы»?

Гена (с воодушевлением). А что? Неплохо!

Профессор. Так-то оно так, только, знаешь, там ведь всякие... Как их? Прерии, пампасы, бизоны, мустанги... Не вы­брать ли нам что-нибудь другое?

Гена (иронически). Поспокойнее?

Профессор. Во всяком случае, поближе. Что если я тебе предложу другого «Всадника»? Пушкинского. «Медного». А?

Гена (с сомнением). Пушкинского?... (Вдруг загоревшись.) А что? Тоже ничего! Пушкин там так нафантазировал – дай бог! Я, помню, прямо даже испугался, когда этот памятник за Евгением поскакал... (Как бы извиняясь за столь слабонервную реакцию, недостойную истинного мужчины.) Правда, это давно было... Но все равно – это ж надо такое придумать! Прямо не ху­же, чем у Майн Рида! (Услышав, что профессор при этих словах – «не хуже» – как-то странно хмыкнул, истолковывает по-своему и продолжает с жаром.) Ясно, не хуже! У Майн Рида тоже здорово страшно, когда – помните? – луна восходит и вдруг становится видно этого самого всадника без головы. И у Пушкина – луна! (Декламирует, так мрачно завывая, словно хочет напугать самого себя.)

«И, озарен луною бледной,Простерши руку в вышине,За ним скачет»... Нет, не скачет...

Профессор (подсказывает, не стерпев этого надруга­тельства над стихом).

«...За ним несется всадник медныйНа звонко-скачущем коне».

Гена. Жуть! Представляю, как это тогда действовало! Ну, когда Пушкин это только что написал. Им небось этот мед­ный всадник по ночам мерещился. Ведь это ж когда было? Когда люди еще в чудеса верили. В привидения, в чертей всяких... Правда, Архип Архипыч?

Профессор. А зачем гадать? Возьмем да и отправимся туда. На место происшествия.

Гена. Это какого? Когда Петр Первый за Евгением по­гнался?

Профессор. Да нет! Бери шире. Какое действительное происшествие описано в «Медном всаднике»? Петербургское наводнение 1824 года, не так ли?.. Это, конечно, пострашнее да­же твоих пампасов, но не бойся: мы с тобой и ног не замочим. Настроим нашу машину так, чтобы попасть туда в тот самый момент, когда вода уже спадает, на улицу высыпал народ и, значит, мы непременно встретим в этой толпе того, кто нам нужен... Правда, кого именно, я и сам пока не знаю, но на месте разберемся. Согласен? Тогда в путь!

И вот они уже среди толпы глазеющих на последствия навод­нения – мы это понимаем по гулу голосов.

Так и есть! Смотри, сколько знакомых! Вон Акакий Акакиевич ползет в своем знаменитом капоте. А вон и майор Ковалев – ух ты, какой шустрый!.. Нет, ты только глянь: даже этот тюфяк Подколесин не утерпел, вылез из берлоги! Еще бы – такое зрелище!

Гена. А это кто? Неужели Чацкий?

Профессор. Ну да, он самый. А что тебя так удивило?

Гена. Так он же вроде москвич.

Профессор. Был москвичом, Геночка! И закаялся туда ездить. Помнишь: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»

Гена. Может, нам как раз к нему и подойти?

Профессор. Соблазнительно, но... Нет, не стоит! Давай-ка лучше протиснемся вон к тем двум – видишь? – у которых в руках свежие газеты. Вот тут я чую поживу.

Гена. А кто они?

Профессор. По правде говоря, того, кто постарше, я и сам не узнаю. А уж молодой... Вглядись: это же Хлестаков!

Гена. Хлестако-ов? Что-то он какой-то непохожий. И дер­жится как-то не так: не Хлестаков, а прямо Молчалин!

Профессор. Так ведь это тебе не какой-нибудь уезд­ный город, а столица! Тут его никто за важную птицу не примет. Да и беседует он, как видно, со своим начальником. Во всяком случае, с каким-то значительным лицом... Ба! Так и есть! Это и в самом деле значительное лицо!

Гена. Ну да. Вы уж об этом сказали.

Профессор. Нет, ты не понял. Это, если хочешь, его имя. Кличка. Именно так и никак иначе представляет его автор. Помнишь того генерала, который в гоголевской «Шинели» наорал на Акакия Акакиевича?

Гена. Вообще-то смутно.

Профессор. Ладно, не беда!.. Уф! Вот мы до них и добрались наконец. Ну, теснотища...

А раз добрались, то и слышат – совсем вблизи – два голоса: один – вальяжно-вельможный, другой – нагловато-подха­лимский.

Хлестаков. А вот-с, ваше превосходительство, как о сих событиях здесь пишут: «Первые лучи солнца, озарив печальную картину разрушения, были свидетелями благотворения и сострадания. Попечительное правительство тотчас приняло меры к до­ставлению убежища, пищи и покрова несчастным, лишившимся своих жилищ. Дом господина военного губернатора, бывший всегда приютом сирых и злополучных, сделался надежным при­станищем всех требовавших скорой помощи...» Каков слог, не правда ли, ваше превосходительство?

Значительное лицо (снисходя и к Хлестакову и к слогу). Да, слог ничего, недурен. Сочинитель чувствительно изо­бражает.

Хлестаков. Да ведь кто сочинитель-то, ваше превос­ходительство! Сам Булгарин! А уж он... Я с ним очень знаком, так он, бывало, положит мне руку на плечо: «Эх, скажет, Иван Александрыч! Трудно, брат! Ночей не спишь, все норовишь почувст­вительнее написать, а для чего? Единственно ради того, чтобы начальство про свои благие деяния наичистейшую правду уз­нало!»

Лицо. Да, он ничего, он благонамерен... Однако ж, братец, читай далее!

Хлестаков. Виноват, ваше превосходительство! (Читает торжественным тоном.) «Множество благодетельных людей по­спешило на места, претерпевшие более прочих от наводнения. Жители всех сословий с благородною неустрашимостию подвер­гали опасности собственную жизнь свою для спасения утопаю­щих и их имущества...».

Гена. Смотрите, Архип Архипыч, а у Пушкина ничего этого нет!

Профессор. И быть не могло. Такие казенные восторги источали, только писаки вроде Булгарина. А в «Медном всадни­ке», наоборот, иная картина. Суровая. Даже беспощадная. Сло­вом, правдивая... Помнишь?

«Уже по улицам свободнымС своим...»

Заметь, Гена!

«...бесчувствием холоднымХодил народ. Чиновный люд,Покинув свой ночной приют,На службу шел. Торгаш отважный,Не унывая, открывалНевой ограбленный подвал,Сбираясь свой убыток важныйНа ближнем выместить...».

Гена. Да уж! Совсем другое дело!

Профессор. Еще бы! Да и власти в поэме изображены совсем не так сладко, как у Булгарина. Сам царь Александр и тот представлен растерянным и бессильным...

Значительное лицо (прислушавшись к ним, Хлестакову). Что за люди?

Хлестаков. Где-с? Эти? Не могу знать, ваше превосхо­дительство!

Лицо. Ну так узнаем... Милостивый государь!

Профессор. Простите, вы меня?

Лицо. Да-с! Вас! Моего слуха коснулись ваши возмути­тельные речи. Как смеете вы клеветать на добродетельное петербургское население, обвиняя оное в бесчувствии холодном, тогда как оно, все как есть, охвачено одним благонамеренным порывом?