Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аврора Залповна, или Эхо Октября
Случился несколько лет тому назад славный юбилей. И отпраздновался он, надо заметить, до обидного незаметно.
А вот по мере его приближения неизбежно нарастал тот медийно-идейно-научно-аналитическо-политический шум, который лишь очень приблизительно и чересчур политкорректно можно было обозначить как «общественную дискуссию».
А я в преддверии этого календарного явления пытался вспомнить, сколько таких «великих годовщин» я пережил, так сказать, лично.
Ну например, в один из юбилейных годов я родился. Но помнить его по понятным уважательным причинам я не могу.
Зато я хорошо помню сороковой юбилей – 57-й год. По моим воспоминаниям, хороший был год, веселый, несмотря на то что в начале лета умерла бабушка.
Но зато потом, сразу же, прошел Фестиваль молодежи и студентов. В воздухе витал дух… не свободы, нет, – какого-то скорее плохо отрефлексированного, но хорошо ощутимого легкомыслия. Не знаю, как сказать точнее.
Мне десять лет. Канун праздника. Телевизор. На трибуне Хрущев. Торжественное заседание. Хрущев говорит бесконечно долго. Заглядывает соседка, женщина со странным именем Ганя.
У нее нет телевизора. Она ждет, когда уже можно будет прийти к нам, чтобы посмотреть праздничный концерт.
Ох, знаю я эти праздничные концерты! Ох как я их помню и как не забуду я их никогда! Сначала – хор. Вано Мурадели! «Партия наш рулевой!» Сцена из спектакля «Кремлевские куранты». Отрывок из поэмы В. В. Маяковского «В. И. Ленин».
«Еще не кончил трепаться?» – весело и непочтительно спрашивает Ганя. Уже, в общем-то, можно. Уже 57-й.
Помню также и ноябрь 67-го года. Пятидесятилетие. Это был, насколько я помню, единственный раз, когда мне не удалось отвертеться от демонстрации. На демонстрации было, как ни странно, весело. Девчонки-однокурсницы, заветная фляжка во внутреннем кармане пальто и вообще – двадцать лет.
77-й и 87-й совсем никак не запомнились. Они проскочили мимо на полном ходу. Звеня и подпрыгивая, как пресловутый пятак из школьного учебника грамматики, они укатились куда-то в неизбежно светлую даль, в направлении, видимо, той самой «коммуны», где планировалась долгожданная «остановка».
Но и помимо юбилейных дат ритуальные терминология, фразеология, синтаксис, эмблематика всего круга разноприродных явлений, объединенных понятием «Великий Октябрь», ничуть не позволяли о себе забывать.
Каждый год накануне 7-го ноября – упомянутые уже Торжественное заседание, праздничный концерт, кинофильм «Ленин в октябре». Под видом кинохроники показывали кадры «штурма Зимнего», снятые, как выяснилось позже, режиссером Эйзенштейном. Картинка с мальчиком, бодро карабкающимся по чугунным воротам дворца, украшала также и школьные учебники истории.
Трудно уловить и зафиксировать в памяти тот исторический момент, когда привычная и неизбежная, как рыбий жир, семиотика «Октября» стала вдруг в общественном сознании подвергаться иронической рефлексии. Когда реплики из канонических кинофильмов или устойчивые пропагандистские конструкции становились элементами фольклора.
В каком классе – в восьмом или в девятом – мы стали «газговагивать» друг с другом, пародируя специфическую дикцию киношного «Ильича»?
Сколько лет было тому из нас, кто придумал, что завучиху Клару Марковну, преподававшую историю в старших классах, на вполне законных основаниях можно было называть «Карлой Марксовной»?
И в какие годы – в пятидесятые или в шестидесятые – в одном учебном заведении студенты стали именовать преподавательницу по имени Аврора Залмановна «Авророй Залповной»?
Интересно, кстати, что слово «залп» в сочетании с «Авророй», которая, разумеется, богиней стала существенно позже, чем побывала крейсером, я узнал гораздо раньше, чем то же самое слово в контексте популярного словосочетания «выпить залпом».
Потому что чуть ли не с рождения все твердо знали, что «Залп „Авроры“ возвестил начало новой эры». И никак иначе. Именно «возвестил». Именно «новой эры». Именно «залп».
А потому и не может и никогда уже не сможет стереться из памяти картинка из далекого коммунального детства.
Помню, как женщина Галина выносила на кухню полугодовалого младенца Николая. Рыжего, смешного. Тетки улыбались и делали ему «козу рогатую» сквозь котлетный туман. Младенец, скованный пеленкой, кряхтел и краснел лицом. Потом он, к всеобщей радости, оглушительно пукал.
«Ух ты-ы-ы! Прямо залп „Авроры“», – говорила нежно Галина и смеялась. И на кухне все тоже смеялись, кроме, конечно, партийной Серафимы Михайловны, выражением лица, слабым покачиванием головы и легким поджатием губ как бы говорившей: «Этим не шутят!»
Впрочем, и сама она тайно улыбалась. Я видел. От детского цепкого взгляда не укроетесь, Серафима Михайловна.
Евровидение
Во внутреннем дворике одного московского кафе я увидел забавный аттракцион. Посреди двора располагался стилизованный пластиковый бык, чьи судорожные телодвижения управлялись с помощью специального пульта. За пультом сидел молодой человек и со скучающим видом нажимал на какие-то кнопки и пошевеливал какими-то рычажками.
На спину быка взгромоздилась слегка подгулявшая барышня и, характерно повизгивая, некоторое время пыталась усидеть верхом на беспокойном крупном рогатом объекте. Пыталась она, впрочем, не очень долго, потому что бык с помощью управляющего им оператора и при разнообразных возгласах группы поддержки довольно быстро скинул лихую наездницу на мягкую надувную поверхность.
Все мы знаем, как разрозненные фрагменты уличной речи отзываются в нас то регулярным стихотворным метром, то расхожей цитатой из школьной программы, а мимолетные визуальные впечатления – популярными сюжетами мирового изобразительного искусства.
Так и тут. За все то недолгое, но яркое и шумное время, что девушка, хохоча и взвизгивая, провела на спине игрушечного быка, моя культурная память успела-таки ткнуть меня носом в знаменитое полотно художника Серова «Похищение Европы».
Ну а дальше последовала внутренняя словесная игра. В голове стали непрошено крутиться «Посещение Европы», «Поглощение Европы», «Покушение Европы»…
Ну а потом, конечно же, «Закат Европы», «Захват Европы», «Прокат Европы», «Примат Европы», «Газават Европы», ну и так далее – простор для воображения открыт во все стороны. Присоединяйтесь!
А все это почему? Да понятно почему. Потому, думаю, что вокруг идут нервознейшие разговоры и темпераментнейшие споры о Европе. Нет, не о той, которую спер прикинувшийся быком, которому «не позволено», античный Громовержец, которому как раз «позволено».
О другой.
Да и о чем же еще говорить и спорить россиянину, в чьей собственной стране все внутренние и внешние проблемы решены, как известно, полностью и окончательно.
Я знаю: когда-то это называлось «всемирной отзывчивостью», а в более поздние времена стало называться «очень беспокоит Гондурас».
Впрочем, справедливости ради заметим, что Европа все же не Гондурас. И не только потому, что она ближе географически. Она ближе во всех смыслах этого слова. Более того, Россия – это Европа и есть.
Так уж исторически сложилось, что
