Город Победы - Ахмед Салман Рушди

построила этот город, но я в нем чужая. Так что мы оба чужаки. Мы оба просто проходим мимо. У нас есть что-то общее. Присаживайся.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – признался Фернан Паес, – но хотел бы это выяснить.

– Мне сто восемь лет, – заявила Пампа Кампана.

Фернан Паес улыбнулся своей самой заискивающей улыбкой.

– Мне нравятся женщины постарше, – сообщил он.

Он разбогател, продавая лошадей царю, вельможам и в кавалерию, так что отстроил каменный особняк в португальском стиле, с большими украшенными ставнями окнами с видом на город, с зеленым садом, орошаемым одним из первых каналов, вырытых для подачи воды из огромного резервуара, возникшего благодаря новой речной плотине. Еще он владеет полем сахарного тростника и даже небольшим участком леса. Пампа Кампана перебралась из дома астролога в резиденцию чужестранца. “Я стала человеком без дома, – поняла она, – и вынуждена полагаться на милость других”.

Фернан Паес был человеком эмоциональным и сложным, и мог любить Пампу Кампану несмотря на то, что не верил историям, которые она рассказывала ему о своей жизни. Когда человек путешествует через континенты и океаны, то слышит много историй из жизни, в которые ни один здравомыслящий человек никогда не сможет поверить. В аденском порту он встречал обедневшего моряка, который клялся, что в более счастливые времена открыл секрет превращения неблагородных металлов в золото, но у него украли формулу, когда в Средиземном море он попал в плен к пиратам, и теперь, из-за удара по голове, он не может ее вспомнить, и так далее. И он встречал карлицу, которая утверждала, что раньше была великаншей, пока колдун своим заклинанием не уменьшил ее в размерах, и так далее, и так далее; и мальчика из Бриндизи, обладавшего самым острым зрением из всех, кого Паес когда-либо видел, который утверждал, что родился ястребом, пока колдун своим заклинанием не спустил его на землю, превратив в ребенка с ястребиными глазами, и так далее, и так далее, и так далее.

Повсюду в мире ему попадались люди, рассказывавшие истории о том, что они не те, кем кажутся, что раньше они были лучше или хуже, но определенно другими, другими на сто процентов. Паес даже встречал нищенку ста лет от роду, что собирала милостыню на берегу Красного моря и рассказала ему, что, когда ей был двадцать один год, в нее влюбился ангел, он унес ее на небеса, но когда живые люди попадают на небеса, с ними творится нехорошее, они очень быстро стареют и умирают в течение нескольких часов, поэтому я умоляла ангела вернуть меня на землю, сказала она, и когда я приземлилась, то выглядела вот так, сир, а это было всего два года назад, сир, и вы должны поверить, что всего за два года я стала такой, а мне все еще двадцать три. Поскольку Фернан Паес уже слышал, как та старая женщина рассказывала, что на самом деле молода, он не сильно удивился, когда услышал, как молодая женщина прикидывается старой, и принял то, что сказала ему Пампа Кампана, не осуждая ее. Весь мир безумен. Таково было его глубочайшее убеждение. Он был единственным здравомыслящим человеком.

Переехав в дом Паеса, Пампа Кампана поначалу решила, что влюблена в него, но позже поняла, что испытывает облегчение. С тех пор как она вернулась из леса, она расстраивалась, даже обижалась из-за недоверия, с которым ее встретили все, кроме Мадхури Деви, скептицизма, кульминацией которого стал бесцеремонный смех царя, но теперь это чувство оскорбленности сменилось ощущением удовольствия от своей новой анонимности. Впервые с девяти лет ей не надо было оправдываться за то, что она Пампа Кампана, точнее говоря, она могла быть “этой” Пампой Кампаной – никем с громким старинным именем, – а не “настоящей” Пампой, которой, как считали почти все, больше не было на свете, она сохранилась только в воспоминаниях. Жизнь дала ей второй шанс и возможность занять в этом мире обыкновенное, а не безжалостно выдающееся место. Этот мужчина, Паес, был живым и предприимчивым, он казался искренним в своих чувствах к ней и, что самое главное, подолгу отсутствовал, разъезжая туда-сюда между Биснагой и Персией с Аравией в поисках подходящих для продажи лошадей.

“Он и в самом деле лучший из всех возможных мужчин, – размышляла она, – он верный и любящий, и дает мне хорошую крышу над головой и еду в желудок, к тому же большую часть времени его здесь нет”.

Так Пампа Кампана вступила во вторую стадию своего изгнания, во время которой она, физически находясь в Биснаге, соглашалась с общим мнением, что она – не тот человек, которым, как ей было известно, она на самом деле была, – а просто другой, незначительный человек, носящий то же имя. Ее единственной непрекращающейся болью, которую еще больше усугубляло поразительное сходство Фернана Паеса с Доминго Нунишем, были ее дочери; они не нуждались в материнской заботе, это правда, к этому времени они уже стали пожилыми дамами, однако не знать, что с ними, здоровы они или нездоровы, счастливы или несчастливы, живы или мертвы, – вот что было трудно. Зерелда избрала жизненный путь, который подходил ей, – точно так же, как и Доминго Нуниш, она унаследовала это от него, думала Пампа Кампана; Юктасри чувствовала себя дома среди этих диких лесных женщин и даже стала одной из них; Пампа Кампана часто успокаивала себя, что это – двое из трех. Проблемой была Йотшна. У Йотшны были основания для обиды, Йотшна не простит свою мать. Именно обвиняющие глаза Йотшны преследовали Пампу Кампану в ее снах.

Фернан признался ей, что озадачен поведением царя.

– Когда я впервые приехал в Биснагу, все убивали всех, – признался он ей однажды за завтраком. (Он завтракал, как дикарь: много дрожжевого хлеба, ломтики сыра из коровьего молока и кофе, тоже разведенный в коровьем молоке, который он называл галан, – ни один нормальный человек не стал бы есть такое в начале дня.)

– И я записал у себя в журнале, – продолжал он, – что Деве Райе и его кровожадным братьям интересно только пить и трахаться. А мог бы еще приписать и убивать друг друга.

Ох, это мужчины моей потомственной линии, подумала Пампа Кампана. Никчемные отбросы, вот кто они все. Отцы, которые приходились мне сыновьями, и их сыновья.

– Потом Дева Райя попал под влияние Видьясагара, Саяны и СБГ, стал трезвенником и даже пуританином, – рассказывал Паес, – а потом вдруг неожиданно изменился снова, прогнал священников, и все радовались этому его новому широкомыслию и открытости, и теперь у нас