Богемная трилогия - Михаил Левитин

Но все равно он не давал себе расслабиться, старался не смотреть в глаза отцу и отвечать, не попадая впросак. Он чувствовал, что сдает экзамен, и ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этого чувства.

Он никого не предавал, но все же не принадлежал самому себе, не мог совладать с нервами.

— В детстве я смеялся над этими словами — сахарная болезнь, — сказал старик. — Мне казалось, что это болезнь сладкоежек. У нас на улице жили двое юношей, больных диабетом. Им все время хотелось пить. Они пришли к нам во двор и прогнали нас, детей, от крана, в детстве все игры где-то вокруг крана, они припали к струе губами чуть ли не одновременно, вспугнули ос, те разозлились и вцепились без объяснений в губу одного из них. Как он кричал, господи, как он кричал, мы торжествовали, осы вернули нам кран, теперь они, эти двое, никогда не помешают нам играть с водой. С тех пор я боюсь ос — у меня две болезни: та, что у юношей, и новая — страх перед этими маленькими полосатыми насекомыми.

— А что теперь с этими юношами? — глупо спросил Олег.

— Не знаю, но надеюсь — они излечились.

Они сидели, как два зверя, старый лев и задерганный львенок, сидели и обнюхивали друг друга. Их могли примирить только запахи, идущие издалека.

Старик помнил запах волос сына, когда тот был еще ребенком. Он крал тогда у ребенка этот запах, вбирал до конца самозабвенно ноздрями этот горьковатый запах только что остриженной мальчишеской головы. Олег помнил запах какого-то кислого козлиного мужского пота, запах отцовских подмышек, когда тот обнимал его. Они искали друг друга по запаху.

Старик забыл, как надо себя вести с сыном, которого не видел много лет, с таким сыном, он не признавал в нем своего, но знал, что это его сын, единственный, грызущий зубами связывающую их пуповину, что это вернувшийся к нему сын, может быть, недобровольно, под воздействием матери, но вернувшийся, и, самое главное, старик знал, что перед ним настрадавшийся человек. И больше всего боялся, что речь пойдет о страданиях.

Но косноязычие Олега и робость души помогло им обоим.

Они сидели и не догадывались, что им мешают вернуться не утерянные воспоминания, а то общее, терпкое, навсегда въевшееся в душу и тело. Им надо было искать это новое, сегодняшнее, так отдельно друг от друга безразличное им, но необходимое теперь, когда их стало двое.

— У тебя не очень обременительная работа? — спросил старик.

— Нет. Если не считать поездок.

— Ты видишь мир, — оживился старик. — Ну и какой?

— Ничего интересного, то есть интересно все, но я не умею рассказывать, я всегда думал, что не мне, а тебе следовало ездить, ты так дивно устроен, я люблю твои рассказы больше, чем путешествия.

— Ездить надо в молодости, — сказал старик.

— Почему в молодости? Мне попадалось много пожилых людей.

— Это чепуха, — отмахнулся старик. — Они надеются обвести смерть вокруг пальца. Впечатления не отдаляют человека от смерти. Все, что я хотел увидеть, я увидел.

— Представляю, как ты ненавидишь эту страну, ты столько натерпелся.

— Ненавижу? — переспросил старик. — Да я благодарен этой стране за все.

— Как благодарен?

— Да, да, я благодарен жизни за все надежды, тюрьмы, взлеты, разочарования, я благодарен этой стране за все.

Они сидели на балконе, над ними висело полное звезд небо, старик говорил, как всегда, громко, и тоже, как всегда, Олегу было немножечко стыдно, что их могут услышать.

— У меня было все, — сказал старик. — Счастье мужчины, счастье художника, счастье друга, счастье отца. Я помню, как я лежал на соседней своей кушетке, в метре от тебя, во время очередной твоей болезни, а болел ты часто, и врач бегал между нами, брал у меня кровь, чтобы влить ее в тебя. Это было второе смешение моей крови и твоей. Если бы у меня была несчастливая кровь, ты бы умер. Я отдавал и приподнимался на локте, смотрел в твою сторону, мне говорили: «Лежите, вам нельзя тревожиться», а я не тревожился, они не понимали, я ощущал свою силу, нашу связь и твою зависимость от меня — зависимость любви.

— Ты так любил меня? — спросил Олег.

— Сильнее, — сказал старик. — После того как это произошло, прошло много времени, а любовь моя циркулирует в твоей крови, я не просто люблю тебя, это страдание.

— Значит, я причиняю тебе боль? — спросил Олег.

— О, конечно, нестерпимую боль, боль возмездия за все, что я не успел для тебя сделать. Ну, как Париж? — неожиданно спросил старик.

— Париж как Париж.

— Нет, в самом деле? Похож на все, что мы видели и слышали о нем? Я боюсь Парижа, мне кажется, что в нем тесно от впечатлений, нет места для меня.

«Ты Париж, — хотелось сказать Олегу. — Взгляни на себя, и ты увидишь Париж, ты увидишь Монмартр, и Нотр-Дам, и Помпиду с вывернутыми наружу цветными кишками, и проституток на Сан-Дени и художников на Монмартре.

Посмотри на себя, и ты увидишь Мольера у „Камеди Франсез“, и Лувр, и „Гранд-Опера“, и проституток на Сан-Дени. Ты Париж, потому что тебе ничего не надо, достаточно самого себя».

У него запершило в горле. Захотелось рассказать о встрече у «Гранд-Опера», когда серебристой змейкой тянулась за ним вздымаемая осенним ветром парижская пыль и немецкая семья — очкарик в комбинезоне, рыжеволосая девушка и странный, с резкими, некрасивыми движениями мальчик — поедала горячие каштаны, хохоча и обжигаясь, а он приблизился к ним, чтобы понять, над чем они хохочут, как это вообще можно так хохотать, и, когда подошел, девушка взглянула на него так беспокойно, что ему показалось, будто она его узнала, а может быть, и не узнала, просто надеялась встретить кого-то другого и разочарована тем, что тот, другой, не пришел, а пришел он, Олег.

А потом она обняла своих спутников, одного за шею, другого за плечи, и они ушли по направлению к Лувру.

Рыжеволосая девушка, Париж, отец, каштаны.

Ему расхотелось ночевать у отца, больше всего он боялся, что совершит ошибку и начнет привыкать к тому, что он здесь. Он бежал от отца, как бегут, когда боятся разоблачений, как бегут из Парижа, боясь его разочаровать.

У самой двери отец остановился и взял Олега за руку, взял крепко, повыше локтя и, стискивая руку, задышал тяжело, и долго-долго они стояли так.

Наконец попросил:

— Скажи мне что-нибудь.

— Что? — спросил Олег и зажмурился тревожно, потому что, кажется, понял, каких слов ждет от него отец. — Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе?

— Ты видел, какие у тебя красные глаза? — разволновалась Мария. — Ты натер их грязными руками, у тебя конъюнктивит. Дай мне немедленно глаза!

И она закапала несколько капель маленькой пипеткой.

Старик сидел на днище перевернутой лодки во дворе, подняв к солнцу старое, как у ящера, лицо, и белые струйки альбуцида выливались из глаз и застывали на солнце. Смотреть на него было неприятно.

— Ну, входите, входите, — сказал он кому-то, не открывая глаз. — В вашем возрасте и звании неловко быть топтуном.

— Меня никто не посылал, — сказал генерал. — Я сам зашел пригласить вас на рыбалку.

— Вы придумали легкий способ от меня отделаться. Вам известно, что я не умею плавать?

— Нет, я просто еду на дачу — и вот зашел к вам.

— Не представляю, — сказал старик, — что будет, если нас увидят ваши сослуживцы.

— Плевать я хотел на сослуживцев!

— Я поеду — с условием, что вы не станете мне говорить о своем разочаровании в советской власти.

— Почему вы решили? — опешил генерал.

— Нам нельзя, — сказал старик. — Нам поздно лгать.

Генерал сел рядом.

— Неплохо выглядите, — неуверенно сказал он.

— Еще лучше чувствую, — сказал старик.

— О вас много пишут, — сказал генерал. — Вот и вчера в «Новом времени» интересная статья.

— Пусть они подотрутся своей статьей, — сказал старик. — Что вам нужно?

— Надо ехать, Георгий Николаевич, — мир посмотреть, себя показать, мы так решили — сколько можно человека мурыжить, вы, в конце концов, жизнью своей доказали, что вам можно верить. Ну а что касается прошлого, вы уж тут простите — статьи закона не нами сочиняются, не нами отменяются.

— Дорогой мой, — сказал старик. — Да меня расстрелять было мало, я ведь всю Украину, можно сказать, обобрал.

— Что значит — обобрали? — опешил генерал.

— Скупил на корню, по дешевке, что было можно, мы с друзьями не жалели сил, пока вы дрыхли. Ковры, народные изделия всякие, одежда, драгоценности, гарнитуры, я тогда на фильме художником работал, что-то для кино, что-то для себя. Веселое было время!

— Я не для этого пришел, — сказал генерал. — Это, в конце концов, на вашей совести. Я предлагаю вам поехать в Швейцарию.

— Что я там потерял? — спросил старик.

— Они хотят организовать вашу выставку в Женеве, они жалуются, что вы до сих пор не ответили ни на одно предложение.