Улисс - Джеймс Джойс

Что ж, у тебя совсем недурно выходит. Вот только еще подпусти чего-нибудь теологофилологологического. Mingo, minxi, mictum, mingere[117].

– Докажите, что он был еврей, – решился предложить Джон Эглинтон. – Вот ваш декан{744} утверждает, будто он был католик.

Sufflaminandus sum[118].{745}

– В Германии, – отвечал Стивен, – из него сделали образцового французского лакировщика итальянских скандальных басен.

– Несметноликий{746} человек, – сметливо припомнил мистер Супер. – Кольридж его назвал несметноликим.

Amplius. In societate humana hoc est maxime necessarium ut sit amicitia inter multos[119].{747}

– Святой Фома, – начал Стивен…

– Ora pro nobis[120], – пробурчал Монах Маллиган, опускаясь в кресло. И запричитал с жалобным подвываньем.

– Pogue mahone! Acushla machree![121] Теперь не иначе, пропали мы!{748} Как пить дать пропали!

Все внесли по улыбке.

– Святой Фома, – сказал, улыбаясь, Стивен, – чьи толстопузые тома мне столь приятно почитывать в оригинале, трактует о кровосмесительстве с иной точки зрения, нежели та новая венская школа, о которой говорил мистер Маги. В своей мудрой и своеобычной манере он сближает его со скупостью чувств. Имеется в виду, что, отдавая любовь близкому по крови, тем самым как бы скупятся наделить ею того, кто дальше, но кто, быть может, жаждет ее{749}. Евреи, которым христиане приписывают скупость, больше всех наций привержены к единокровным бракам. Но обвинения эти – по злобе. Те же христианские законы{750}, что дали евреям почву для накопления богатств (ведь им, как и лоллардам, убежищем служили бури{751}), оковали стальными обручами{752} круг их привязанностей. Грех это или добродетель – лишь старый Никтоотец{753} откроет нам в Судный день. Но человек, который так держится за то, что он именует своими правами на то, что он именует себе причитающимся, – он будет цепко держаться и за то, что он именует своими правами на ту, кого он именует своей женой. И пусть никакой окрестный сэр Смайл{754} не пожелает вола его{755}, или жены его, или раба, или рабыни его, или осла его.

– Или ослицы его, – возгласил антифонно Бык Маллиган.

– С нашим любезным Биллом сурово обошлись, – любезно заметил мистер Супер, сама любезность.

– С какой волей?[122] – мягко вмешался Бык Маллиган. – Мы рискуем запутаться.

– Воля к жизни, – пустился в философию Джон Эглинтон, – была волею к смерти для бедной Энн, вдовы Вилла.

– Requiescat![123] – помолился Стивен.

Воли к действию уж нетИ в помине много лет…{756}

– И все же она положена, охладелая, на эту, на второсортную кровать: поруганная царица{757}, хотя б вы и доказали, что в те дни кровать была такой же редкостью, как ныне автомобиль, а резьба на ней вызывала восторги семи приходов. На склоне дней своих она сошлась с проповедниками (один из них останавливался в Нью-Плейс и получал кварту хереса за счет города; однако не следует спрашивать, на какой кровати он спал) и прослышала, что у нее есть душа. Она прочла, или же ей прочли книжицы из его котомки, предпочитая их «Насмешницам», и, облегчаясь в ночной сосуд, размышляла о «Крючках и Петлях для Штанов Истинно Верующего» и о «Наидуховнейшей Табакерке{758}, что Заставляет Чихать Наиблагочестивейшие Души». Венера изогнула свои уста в молитве. Жагала сраму: угрызения совести. Возраст, когда распутство, выдохшись, начинает себе отыскивать бога.

– История подтверждает это, – inquit Eglintonus Chronolologos[124]. – Один возраст жизни сменяется другим. Однако мы знаем из высокоавторитетных источников, что худшие враги человека – его домашние{759} и семья. Мне кажется, Рассел прав. Какое нам дело до его жены, до отца? Я бы сказал, что семейная жизнь существует только у поэтов семейного очага. Фальстаф не был человеком семейного очага. А для меня тучный рыцарь – венец всех его созданий.

Тощий, откинулся он назад. Робкий, отрекись от сородичей своих{760}, жестоковыйных праведников{761}. Робкий, в застолье с безбожниками он тщится избегать чаши{762}. Так ему наказал родитель из Ольстера, из графства Антрим{763}. Навещает его тут в библиотеке ежеквартально. Мистер Маги, сэр, вас там желает видеть какой-то господин. Меня? Он говорит, что он ваш отец, сэр. Подайте-ка мне Вордсворта{764}. Входит Маги Мор Мэтью, в грубом сукне косматый керн{765}, на нем штаны с гульфиком на пуговицах, чулки забрызганы грязью десяти лесов, и ветка яблони-дичка{766} в руках.

А твой? Он знает твоего старикана. Вдовец.

Спеша из веселого Парижа в нищенскую лачугу к ее смертному ложу, на пристани я коснулся его руки. Голос, звучавший неожиданной теплотой. Ее лечит доктор Боб Кенни. Взгляд, что желает мне добра. Не зная меня, однако.

– Отец, – произнес Стивен, пытаясь побороть безнадежность, – это неизбежное зло. Он написал знаменитую пьесу{767} вскоре после смерти отца. Но если вы станете утверждать, что он, седеющий муж с двумя дочерьми на выданье, в возрасте тридцати пяти лет, nel mezzo del cammin di nostra vita[125], и добрых пятидесяти по своему опыту, – что он и есть безусый студиозус из Виттенберга, тогда вам придется утверждать, что его старая мать, уже лет семидесяти, – это похотливая королева. Нет. Труп Джона Шекспира не скитается по ночам. Он с часу и на час гниет{768}. Отец мирно почиет, сложивши бремя отцовства и передав сие мистическое состояние сыну. Каландрино{769}, герой Боккаччо, был первым и последним мужчиной, кто чувствовал, будто бы у него ребенок. Мужчина не знает отцовства в смысле сознательного порождения. Это – состоянье мистическое, апостольское преемство от единорождающего к единородному{770}. Именно на этой тайне, а вовсе не на мадонне{771}, которую лукавый итальянский разум швырнул европейским толпам, стоит церковь, и стоит непоколебимо, ибо стоит, как сам мир, макро– и микрокосм, – на пустоте. На недостоверном, невероятном. Возможно, что amor matris[126], родительный субъекта и объекта, – единственно подлинное в мире. Возможно, что отцовство – одна юридическая фикция. Где у любого сына такой отец, что любой сын должен его любить и сам он любого сына?

Куда это тебя понесло, черт побери?

Знаю. Заткнись. Ступай к черту. На то у меня причины.

Amplius. Adhuc. Iterum. Postea[127].

Или ты обречен этим заниматься?

– Телесный стыд разделяет их настолько прочной преградой, что мировые анналы преступности, испещренные всеми иными видами распутств и кровосмесительств, почти не сообщают о ее нарушениях. Сыновья с матерями, отцы с дочерьми, лесбиянки-сестры, любовь, которая назвать себя не смеет, племянники с бабушками, узники с замочными скважинами, королевы с быками-рекордистами{772}. Сын, пока не родился, портит фигуру; рождаясь, приносит муки, потом разделение привязанности, прибавку хлопот. И он мужчина: его восход – это закат отца, его молодость – отцу на зависть, его друг – враг отца.

Я додумался до этого на рю Мсье-ле-Пренс{773}.

– Что в природе их связывает? Миг слепой похоти.

А я отец? А если бы был? Сморщенная неуверенная рука.

– Африканец Савеллий, хитрейший ересиарх из всех зверей полевых{774}, утверждал, что Сам же Отец – Свой Собственный Сын. Бульдог Аквинский{775}, которого ни один довод не мог поставить в тупик, опровергает его. Отлично: если отец, у которого нет сына, уже не отец, то может ли сын, у которого нет отца, быть сыном? Когда Ратлендбэконсаутхемптоншекспир{776} или другой какой-нибудь бард с тем же именем из этой комедии ошибок{777} написал «Гамлета», он был не просто отцом своего сына, но, больше уже не будучи сыном, он был и он сознавал себя отцом всего своего рода, отцом собственного деда, отцом своего нерожденного внука, который, заметим в скобках, так никогда и не родился, ибо природа, как полагает мистер Маги, не терпит совершенства{778}.

Глаза Эглинтоньи, вмиг оживившись, искорку удовольствия метнули украдкой. Весел и радостен пуританина взгляд, хоть игл полн тон.

Польстить. Изредка. Но польстить.

– Сам себе отец, – пробормотал сам себе Сынмаллиган. – Постойте-постойте. Я забеременел. У меня нерожденное дитя в мозгу. Афина-Паллада! Пьеса! Пьеса, вот предмет!{779} Дайте мне разрешиться.

Он стиснул свой чреволоб акушерским жестом.

– Что до его семьи, – продолжал Стивен, – то имя матери его живет в Арденском лесу{780}. Ее смертью навеяна у него сцена с Волумнией{781} в «Кориолане». Смерть его сына-мальчика – это сцена смерти юного Артура в «Короле Иоанне». Гамлет, черный принц, это Гамнет Шекспир. Кто были девушки в «Буре», в «Перикле», в «Зимней сказке» – мы уже знаем. Кто была Клеопатра, котел с мясом в земле Египетской, и кто Крессида, и кто Венера{782}, мы можем догадываться. Но есть и еще один член его семейства, чей след – на его страницах.

– Интрига усложняется, – заметил Джон Эглинтон.

Библиоквакер-прыгун вернулся, припрыгивая на цыпочках, личина его подрагивает, суетливо подпрыгивает, поквакивает.

Дверь затворилась. Келья. Огни.

Они внимают. Трое. Они.

Я. Ты. Он. Они.

Начнемте ж, судари.

Стивен. У него было три брата, Гилберт, Эдмунд, Ричард. Гилберт рассказывал в старости неким благородным господам, как однова случись Господин Кассир пожаловали ему вот не соврать дармовой билет и как видал он там в этом самом Лонноне свово брательника что сочиняет пиесы господина Виля в камеди со знатною потасовкой а у того здоровый детина сидел на закорках. Колбаса, что продавали в партере, преисполнила Гилбертову душу восторгом. Он сгинул бесследно – но некий Эдмунд и некий Ричард присутствуют в сочинениях любящего Вильяма.