Повесть одной жизни - Светлана Волкославская

Ах, вот что оно значило… Это в далекой экстравагантной Индии есть такие люди в обществе, которые из поколения в поколение повержены в прах, несут ужасную долю отвержения. Годами позже, читая о Магдалине, я почему-то провел мысленную параллель между этими женщинами. К Магдалине тоже нельзя было прикасаться, чтобы не оскверниться. Каков же был шок у святош израильских, когда ей позволил омыть Свои ноги Тот, Кто был так непостижимо чист? Значит, в Его глазах она, презренная в обществе, выглядела совсем по-другому. Она была реабилитирована таким Судом, которого выше нет. Что она была грешница, это правда. Но кто был виноват в этом? Кто довел ее до того? И кто дал право тем, кто ее судьбу искалечил, превращать ее в пугало, в предмет вечной брезгливости? Я думаю, что судьба Марии и страдающее лицо той индийской девушки, — это предостережение тем, кто мнит о себе, что он верен и праведен, а все иные — лишь безмозглые червяки или вредные гады. Но если Магдалина была признана и принята здесь на земле, то разве это не означает, что она принята и на небе?

Извини, что я так расписался. Жду писем от тебя и Нины.

С первых дней тульской жизни нас посещала Анна Ефимовна Бобрищева, женщина из местной общины верующих. Одинокая и малограмотная, с очень несчастливой судьбой, она жила приживалкой у своего пьющего племянника, который попросту третировал ее и грозился однажды прогнать совсем. Хуже всего бывало в те дни, когда Анна Ефимовна уходила на богослужения. Возвращение домой становилось настоящим кошмаром. Дверь он ей подолгу не открывал и кричал пьяным голосом: «Иди, откуда пришла, старая штунда»!

Немудрено, что она охотно проводила время где-нибудь в другом месте, например у нас. Здесь она смотрела за детьми, хозяйничала и как-то незаметно стала почти членом семьи.

Однажды глубокой ночью кто-то постучал в окно нашей спальни. Я сразу узнала этот стук — маленький рост не позволял Анне Ефимовне дотянуться до стекла рукой, и она обычно стучала какой-нибудь подобранной с земли веткой, очень тихо. Поняла я и то, что племянник ее все-таки выгнал.

— Оставайтесь у нас совсем, Анна Ефимовна. И вам, и нам лучше будет, — сказал Ростислав утром.

У нее и пожитков-то никаких особых не было — до смешного маленький чемоданчик с парой головных платков, толстой Библией и старыми фотографиями.

С раннего утра она суетилась на кухне, готовя разные непривычные для нас блюда — щи, солянку, терунки из картошки, густой суп-кулеш. Днем стирала белье в цинковом корыте, усердно растирая его на ребристой доске, потом гладила нагретым на плите чугунным утюгом и аккуратно складывала в шкафу на полки. Вечером, надев на старую лампочку детские колготки или носки, сосредоточенно занималась штопкой. И только перед самым сном открывала свою большую Библию, заботливо обернутую в клеенку, и шепотом по слогам читала псалмы Давида, приостанавливаясь в раздумье над непонятными словами вроде «рамена» или «облобызаются».

Девочки звали Анну Ефимовну бабушкой Нюрой, и она с ними ладила, только немного баловала младшую, Светлану, поскольку вообще питала слабость к малышам. С невероятным почтением относилась наша бабушка Нюра к Ростиславу, звала по имени-отчеству и выделяла за столом, подкладывая лучший кусок. Хозяин!

Я думаю, Бог послал нам тогда эту женщину, потому что вскоре после переезда в Россию у меня снова стало барахлить сердце, и врачи даже предписали постельный режим. По утрам Анна Ефимовна умывала девочек и препровождала ко мне на кровать — причесываться. Заплетя три пары косичек, я откидывалась на подушку почти без сил.

Потом я читала, писала письма отдельно Люсе и отдельно Николаю. Изредка мне отписывала и Лиана. Она всерьез увлеклась обучением живописи воспитанников школы-интерната для слабовидящих и незрячих. Ей удалось научить их на ощупь различать цвета, она нагревала краски по степени интенсивности, при этом самым горячим был красный цвет, а самым холодным — синий. Дети освоили технику рисования пальцами, и их оригинальные полуабстрактные композиции уже заинтересовали специалистов. Какой-то меценат из Германии обещал ей устроить детскую выставку в Гамбурге. Кажется, у нее даже сложились с этим меценатом особые личные отношения. Как же я была за нее рада! Вообще я очень скучала по всем карагандинцам. На прощание они оформили нам альбом с фотографиями и памятными подписями. А Лиана подарила мне одну свою работу — небольшой пейзаж. Я знала, как свободно она обращается с цветом, и ничему не удивилась бы, но, взглянув на этот подарок, просто застыла — невиданные деревья и цветы росли… на темно-бирюзовой земле! У меня даже слезы навернулись.

Лиана тогда пошутила, что никто еще не плакал над ее картинами.

Николай — Ростиславу

пос. Карагайлы, 27 января 1973 года

Мир тебе и дому твоему, друг мой!

Несмотря на то, что ты не вовремя отписал мне, я был несказанно счастлив получить твое последнее письмо. Однообразие и монотонность моей жизни изредка прерываются глотком свежего воздуха, который врывается сюда в виде писем. Тогда моя внутренность несколько разжимается, как если бы кто снимал резинку с горлышка, и мне становится легче. Я будто бы у вас побывал!

Да, Ростинька, значит, у тебя много было встреч и впечатлений от них. Искренне радовался, читая твои строки.

С благодарностью я получил и письмо Нины. С небольшим опозданием отвечаю как раз под завывание рассвирепевшей казахстанской бури, беснующейся нынче в этом уголке Вселенной.

Мы не выходим на работу по причине буранов уже восьмой день. Несмотря на то, что живу в этих краях уже тринадцатую зиму, я все еще не привык, я все еще южанин. Порой мне очень хочется любой ценой уехать отсюда, так все надоело.

Теперь, что касается тех «преимуществ», которые мне полагаются в связи с наступлением половины срока и о которых ты хочешь знать подробнее. Теперь я имею право получать три посылки через определенный срок плюс дополнительное свидание. Вот и все.

Много думаю о детях. Люблю я их, души в них не чаю, только бы выросли они добрыми людьми. Не могу смириться с мыслью, что в таком раннем возрасте они остались без отцовского присутствия. Мирослав и Лена уже школьники. Владику пять исполнилось. Названный в честь тебя Ростислав, младшенький мой, уже ходит. Голубоглазый и светловолосый. Очень хорош!

Четырнадцатого числа приезжала Люся с Владиком ко мне на свиданку на трое суток. Люся хорошо выглядит. Я сказал ей об этом, она смеется, говорит — благодаря детям. Владик — этот курносый сын мой — совсем не признает своего папу. Всякий раз, когда я ласково называл его «сынок», он, надув губки, поправлял меня: «Я не сынок, меня зовут Владик». А на вопрос: «Возьмешь ли ты меня к себе домой?» — он упрямо мотал головой… Вот так, половина детей моих меня не знает.

Эти три дня мелькнули и рассеялись, как дым. Я снова один. Когда простились с Люсей, видел, как она шла и утирала слезы. И что я могу сделать для них? Пишу письма, для малышей рисую, для старших сочиняю рассказы, чтобы хоть что-то от отца у них было. Конверты получаются толстые, и я рад, что их с нетерпением ждут.

Уже поздно, пора по уставу и спать ложиться, а я все думаю о тебе, и мне хочется найти для тебя какие-то особенные слова. Наверное, о свободе.

Трудно описать то состояние, которое здесь переживает человек. Почему-то невыносимо хочется взобраться на ближайшую сопку, стать лицом к небу, вздохнуть глубоко, а потом броситься и бежать вниз, бежать, куда глаза глядят. Но, оказывается, это НЕВОЗМОЖНО. Мне кажется, если бы я был сейчас свободен, то каждая минута жизни была бы у меня на вес золота.

Ты пишешь, что я много трудился на воле. Нет, Ростя, я всегда чувствовал и чувствую, что ничего не сделал или сделал мало, весьма мало. Но ты трудись, пока еще день.

Я и здесь стараюсь максимум пользы получить для себя из обстоятельств. Сделать это трудно, так как диапазон общения чрезвычайно узок.

Очень жду писем от вас. Господь с вами.

P.S. А буран на улице все сильнее и сильнее. Так гудит, так воет! Боюсь, что он задержит почту, и когда доплывет до вас это письмо, не знаю.

Со временем мое здоровье поправилось, и я устроилась на работу — кастеляншей в большой парикмахерской в центре города. В мои обязанности входило обеспечивать мастеров чистыми простынями и полотенцами. Это было не так уж хлопотно, и нередко, сидя в своем закутке с бельевыми шкафами, я что-нибудь читала.