Война в тылу врага - Григорий Линьков

Мы с Дубовым, переглянувшись, решили старика оставить.

— Хорошо, Митрич, оставайся, так и быть. Только у нас пока нет для тебя винтовки.

— Я свою стрельбу не сменяю и на автомат, — радостно заявил Митрич.

Я подозвал Тимофея Ермаковича и предложил взять Пахома Митрича к себе в помощь.

— Мне бы туды — встретить… У меня тут вложены жеканы, — указал Митрич на стволы своей централки, но, видимо, понял, что не время для подобных разговоров, и зашагал с Ермаковимче.

— После того как прибыл к нам связной, время потянулось еще медленнее. Кажется, сделано было все возможное для укрепления наших позиций. В землянках талым песком были наполнены мешки, и снежные окопы дополнительно укреплены; к передовым огневым точкам у болота были отрыты снежные траншейки; где нужно, были вырыты ложные окопы. Шел двенадцатый час, а каратели еще не появлялись. В этот день не было завтрака, а время двигалось уже к обеду; не разрешалось разводить костра, а из дозоров не было сообщений о появлении карателей на горизонте.

— Неужели эсэсовцы решили перенести нападение на ночь, повторить историю с «Красным Борком»? — высказал предположение Дубов. Прошло еще около часа, когда увидели мы бегущего к нам от заставы связного.

— Идут! Патрули вышли на болото! — докладывал он, задыхаясь.

Каратели появились на болоте ровно в тринадцать часов. Два гитлеровца в белых халатах с автоматами наперевес шли медленно по дороге, представлявшей глубокую канаву в снегу, озираясь по сторонам. Их пропустили мимо себя бойцы, засевшие на флангах. За маскировку можно было не беспокоиться. Траншеи, отрытые в глубоком снегу, обложенные изнутри мешками с песком, не были заметны даже с расстояния трех-четырех метров.

Дозор подошел метров на двадцать к пулемету, замаскированному на нашем островке в елях, когда на дорогу, проходящую болотом, вышли десятки карателей-автоматчиков. Медлить больше было нельзя. Наши пулеметы и автоматы ударили с флангов, и длинной очередью закатился станковый пулемет, установленный у больших елей.

Не меньше двух десятков фашистских молодчиков сразу полегли на дороге и остались неподвижными, несколько человек поползли, окрашивая снег и свои халаты кровью. Остальные автоматчики, отпрянув назад, открыли беспорядочную стрельбу по острову. Разрывные пули защелкали о стволы деревьев.

В такой момент, помнится, ко мне подбежали Ермакович, Пахом Митрич, Дубов. В ветвях ближайшей ели пистолетным выстрелом щелкнула разрывная пуля, и дед Пахом автоматически вскинул централку, рассматривая противника в ветвях елки. Мы все невольно рассмеялись.

— Не стреляй! Беличью шкурку спортишь… Забыл, что у тебя в стволах жеканы, — подшутил над Пахомом Ермакович.

Всем стало весело. Пахом Митрич, сконфузившись, опустил ружье.

Затем стрельба карателей притихла. А минут через двадцать она стала разгораться снова, справа и слева от дороги.

Напряжение у бойцов и командиров несколько спало. Снявшиеся с передовых позиций докладывали результаты обстрела гитлеровцев на болоте. Из наших никого не задела даже шальная пуля.

Мне было ясно, что гитлеровцы дорогой к хутору больше не сунутся и пойдут целиной по рыхлому метровому снегу. На это им потребуется часа полтора.

Все собрались к нагруженным доверху подводам. Свист и щелканье разрывных пуль стали усиливаться.

— Что прикажете делать? — обратился ко мне Сураев, исполнявший обязанности начальника штаба.

Было два часа дня.

— Раздать обед! — подал я команду.

— Вот это нумер! — вскрикнул дед Пахом.

Повар, недоуменно покосившись на меня, начал расставлять ведра с вареным мясом и раздавать порции хлеба.

Бойцы стоя закусывали. Кое у кого дрожали ноги, куски мяса и хлеба слегка прыгали в руках. Но некоторые уже успокоились и, улыбаясь, подмигивали товарищам.

Приказание я отдал механически. И только когда приступили к еде, мне подумалось, что я поступил совершенно правильно.

— Война, братцы мои, тоже требует привычки, — закусывая, говорил Павел Семенович Дубов. — Вот я так же в гражданскую войну поехал на фронт против Деникина добровольцем, а как пошел первый раз в атаку и заговорили вражеские пулеметы да начали бить из орудий, то казалось: в тебя обязательно попадут, если не снарядом, то пулей. Потом привык малость, хоть бы что. Особенно когда рассердишься. Русский человек, братцы, дружелюбный, а ежели его допечешь, рассердишь, значит, ну, тогда не остановишь.

Пища под огнем злобствовавшего в своем бессилии врага не только подкрепляла, но и успокаивала людей для предстоявшего многокилометрового тяжелого перехода.

Немцы около двух часов обстреливали брошенный нами хутор.

По звуку выстрелов и свисту пуль можно было определить, где противник и каково его расположение.

Вместе с последними бойцами мы тронулись от Землянок, когда в редком березняке на правой опушке показались фигуры в белых халатах. Наш пулеметчик, лежавший поодаль от землянки, выпустил две очереди по флангам, фашисты залегли и стали вести огонь с места, мы же не торопясь тронулись в болото по заранее проторенной дорожке. Наша засада поджидала их за горушкой — метрах в двухстах за хутором. Но фашисты дальше не пошли. Несколько «смельчаков» из них подошли к пустым землянкам, подожгли их и поспешно отошли обратно.

Каратели увезли с собой до двух десятков убитых и десятка полтора раненых. Трупы, сложенные на три подводы и закрытые брезентом, они выдали в Стайске за убитых партизан. Но эта брехня скоро была разоблачена тяжело раненными полицейскими, которые в бредовой горячке разбалтывали подробности организованной им встречи в партизанском лагере.

Промятая дорога скоро кончилась. По глубокому снегу, слегка затвердевшему на открытых местах, мы двигались, пробивая себе траншею. Лошади, запряженные в тяжелые возы, увязая в сугробах, падали и не могли подняться. Пришлось их распрягать и все наиболее ценное вьючить им на спины. Мы тогда еще не знали намерения врага. Каратели, перегруппировавшись, могли пойти нашей дорогой. Нам пришлось прикрывать отход засадами.

Но лошади без упряжки также увязли и легли. Пришлось итти вперед самим — проламывать тропу, а лошадей с вьюками вести позади.

Кто в своей жизни испытал, как трудно перебраться через сугроб метровой глубины, когда ступни ног не чувствуют опоры, когда приходится ложиться на живот и разгребать снег руками, тот может представить, что означает путь целиной по глубокому снегу на десяток километров. Но если снег мягкий, то его можно разгребать руками и ногами. А когда верхний слой образует корку?.. Если бы там выпустить одного человека, то он погиб бы, не пройдя двухсот метров. Нас было двадцать пять, и самый сильный из нас мог пройти передним полтора-два десятка метров.

Мы целиной двигались много часов без отдыха. Вышли на шоссе мокрыми до нитки, точно все переправились через воду вплавь, и хотя в эту ночь было градусов десять мороза, от людей и коней валил пар. Все мы дрожали от усталости. На укатанном снегу, испещрённом гусеницами немецких танков, товарищи чувствовали себя неустойчиво. Восемь часов месили их ноги снежную массу, и тут они потеряли боковую опору. Казалось, по шоссе двигалась толпа мертвецки пьяных, качавшихся из стороны в сторону людей. Но отдыхать некогда и нельзя медлить. Уже было около двух часов ночи, часа через три-четыре могли появиться танки или автоколонны противника. Мы вышли на дорогу под острым углом, направляясь к Бегомлю.

На шоссе развернулись и пошли назад в сторону Лепеля. Пройдя еще около десятка километров, свернули по санному следу в сторону Ольхового.

Только к рассвету мы прибыли в наши занесенные снегом землянки, расположенные в километре от Ольхового. Об их существовании в отряде, кроме меня, знали лишь пять человек, проводивших здесь строительные работы несколько месяцев назад.

Насквозь промерзшие землянки выглядели весьма неуютно. Но когда в печках затрещали сухие, давно заготовленные поленья, сразу запахло жилым помещением. Люди, добравшись до нар, свалились и заснули, как убитые, кто в чем был. Уснул и я.

Проснулся, когда в оттаявшее окно заглянуло солнце. Мои глаза остановились на предмете, завернутом в чистую мешковину. «Что бы это могло быть?» — подумал я. Спросить было не у кого. Подмываемый любопытством, я подошел и поднял кусок мешковины. Тихим звоном отозвались струны Сашиной гитары. Я с благодарным чувством посмотрел на раскрасневшиеся от тепла юные лица спавших бойцов. Они в пути побросали все, даже запасное белье. Но ее они не бросили… И несколько месяцев потом она следовала за отрядом, завернутая в алый парашютный шелк. Никто ее не развертывал и не дотрагивался до ее струн. Но ею дорожили и хранили, как бесценную реликвию.

В нашем неприкосновенном запасе имелось еще около двух мешков муки, но выпечь хлеба нам было негде. Саша Шлыков все же договорился со стайскими колхозниками с помощью сигнализации. На лыжах на опушку леса, к кривой сосне, он доставлял муку, а через сутки ему туда вывозили выпеченный хлеб. Изолировать нас от населения фашистам так и не удалось.