Емельян Пугачев. Книга 2 - Вячеслав Шишков

Впереди всех, на бархатном коврике — старый губернатор Брант.

Несмотря на довольно теплый день, он в меховой шубейке. Бритый, быстроглазый, с румяными отвисшими щечками, он бросал вокруг воинственные взоры, спесиво пожевывал губами.

Начался торжественный чин проклятия. Полковник скомандовал войскам:

«На караул!» Ружья дружно звякнули к ноге, барабаны ударили тревожную дробь.

Высокий и тучный протодьякон, получив благословение Вениамина, выступил на лобное место и осанисто перекрестился. Бой барабанов смолк.

Наступила тишина. В толпах люди раскрыли рты, уставились взорами на протодьякона. Он недавно был переведен в Казань из Вологды с повышением.

Народ имел случай слушать его впервые: ужо-ка грянет!

Протодьякон шевельнул могучими плечами, открыл широкую пасть и, вместо громоносного басистого возгласа, неожиданно воскричал тонким, резким, пронзающим душу тенорком. Изумленные богомольцы засипели от неудержимого смеха, благопристойно утыкаясь лицом в пригоршни.

— Богоотступник и злодей, — раздельно вопил фистулою протодьякон, — злодей, поправший законы божеские и человеческие и дерзновенно похитивший велелепое имя в бозе почившего императора Петра Федоровича Третьего, беглый донской казак Емелька Пугачёв да бу-у-удет…

— …анафема! — возгласил Вениамин.

— Да будет а-на-фе-ма, проклят! — неистово закончил протодьякон.

Мощный хор, при медленном погребальном перезвоне колоколов, мрачно трижды пропел:

— А-на-фе-ма! Ана-фема! Ана-фема!

В народе завздыхали, затрясли головами. Трудно было разгадать, что думал народ. Расходились люди молча, потупившись в землю. На лицах пасмурно и хмуро. Старушки плакали: близится, мол, светопреставленье, грядет антихрист с окаянным своим воинством во образе нечестивца Пугача, выродка от блудницы-девки.

А в этот самый час Емельян Пугачёв, только что преданный анафеме, в бодром расположении духа «чинил порядок» среди своего придвинувшегося к Оренбургу воинства. И то же, что в Казани, солнце щедро заливало благостным своим золотом дикие степные поля — плацдарм предстоящих грозных битв.

Глава 12.

Стычки. Золотая горенка. Девичья ссора.

Армия Пугачёва, возросшая до 2400 человек, стояла на горе в бездействии. Несколько смелых яицких казаков и татар спустились в форштадт и пробовали затащить на колокольню Егорьевской церкви пушку, но Рейнсдорп распорядился пугнуть их артиллерийскими выстрелами и зажечь предместье. Смельчаки бежали. Предместье запылало.

Казак Иван Солодовников подскакал к самому крепостному валу, воткнул в землю колышек с привязанной к нему бумагой, гаркнул: «Государев указ!» — и под свист пуль умчался.

Указ Пугачёва до солдатской массы не дошел, его прочли немногие офицеры и тотчас же отправили Рейнсдорпу. Бумага гласила:

«Сим моим именным указом регулярной команде, рядовым солдатам и офицерам повелеваю: послужите мне, своему законному государю Петру Федоровичу, до последней капли крови и, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают и лишают вместе с собой великой милости моей, придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность, за что награждены и пожалованы мною будете. Как вы, так и потомки ваши первые выгоды в государстве моем иметь будете и славную службу при лице моем служить определитесь…» и т. д.

Рейнсдорп, сердито хмурясь, прочитал бумагу дважды, подивился её складному слогу, подчеркнул иные фразы и велел подшить к недавно заведенному «Делу № 41 о государственном злодее, беглом казаке Емельке Пугачёве».

Два дня продолжалось спокойствие. На третий — часть Пугачёвцев двинулась к Меновому двору, чтоб поживиться там купеческими товарами.

Меновый двор, где производилась главная торговля со степью, стоял в двух верстах от города, за рекой Яиком. Обнесенный каменной стеной с несколькими рядами лавок, складами и службами, Меновый двор представлял собою обычный тип восточных базаров.

Рейнсдорп выслал отряд драгун и казаков, которые прогнали мятежников и около сотни человек захватили в плен. Ободренный сим успехом, губернатор так обрадовался, что за фриштыком, кушая пирог с солеными груздочками, велел даже кликнуть своего немца-повара:

— Вот што, голюбчик Шульц… Я тебя поздравляю с очень вкусным пирожком, а ты мне поздравляйт с победа. Выпьем!

Перед обедом, на военном совещании, он настоял издать приказ.

— Завтра, девятого, — сказал он, — дружно атаковать неприятеля. Я ему, сукин кот… Я ему, я ему… Капут!

Однако на утро явился в расстроенных чувствах комендант крепости, генерал-майор Валленштерн, человек деятельный, храбрый, умно насмешливый.

— Наши дела, Иван Андреич, весьма печальны, — сообщил он Рейнсдорпу.

— Шо, шо, шо? — вскричал тот, выпучив глаза. — Я вас не понимайт…

— Командиры частей, назначенных вами в наступление, только что заявили мне, что их офицеры да и многие нижние чины изъявляют великую робость, ежели не страх…

— Пасфольте, пасфольте… Но мы же победили!

— Победителями были вчера, а сегодня в войсках роптание.

— Что ж делать? Какоф ваше мнение?

Валленштерн, относившийся к Рейнсдорпу иронически, ответил:

— Я здесь человек новый, две недели тому назад переведенный из Сибири, а посему затрудняюсь дать вам должный ответ.

— Тогда ответ дам я… Вылазку отменить! — закричал Рейнсдорп и, размахивая руками, принялся вышагивать по кабинету. — Нас мало войск и нет кароших офицеров. Не могу же я, не могу же я… сам вести зольдат в атака.

Шорт знает што такое… Пфе!.. А этот Клопуш, помните? Он еще не вернулся из командировка?

— Надо полагать, что не вернется.

— Шо?

Чтоб доконать губернатора, Валленштерн сказал:

— В городе пойманы два шпиона. Под пыткой оба показали, что подосланы Пугачёвым убить… гм… гм… господина губернатора.

— То есть меня?

— Судя по тому, что в оной должности состоите вы, ваше высокопревосходительство, Пугачёв имел в прешпекте именно вас.

Губернатор опустился в кресло. Лицо его приняло багрово-синеватый тон. Был немедля позван полковой лекарь — бросить Рейнсдорпу кровь.

Оправившись, он стал писать уже известное нам всполошное письмо графу Чернышеву.

Прошло три дня. Приняв оборонительную тактику, Рейнсдорп поневоле предоставил Пугачёву свободу действия. Пугачёв становился таким образом полным хозяином края. Вскоре, однако, Рейнсдорп сообразил, что далее так продолжаться не может. Он был ответствен за судьбу края, а наипаче того дрожал за собственную карьеру, благодаря чему проявил неожиданно даже личную храбрость. Так, он, например, по три раза в день появлялся в самых опасных местах, стал обходить позиции, шутил с солдатами, подбадривал офицеров.

Тем временем Пугачёв все шире и настойчивее развивал свою деятельность. Он всюду рассылал гонцов с пылкими воззваниями, приглашающими в его армию калмыков, ногайцев, киргизов, заводских и крепостных помещичьих крестьян. Он повелевал выпускать на волю всех содержавшихся в тюрьмах «и у протчих хозяев имеющихся в невольности людей».

Не в пример казенным, написанным невразумительным канцелярским языком приказам, реляциям и рапортам, грамоты Пугачёва большей частью были кратки, общепонятны и толковы. Они писались либо его секретарями при личном участии вождя, либо скопом, когда любой атаман, а иным часом и случайный казак или мудрый старик-крестьянин нет-нет да и подадут свой голос; нет-нет да и ввернут крепкое словцо. А когда черновая бумага зачитывалась Пугачёву, он сам делал поправки.

— Больно кудревато, — говорил он. — Ты прямо пиши: «голова будет рублена».

Вот яркий, замечательный по стилю образец письменного народного творчества — одно из октябрьских воззваний Пугачёва к русскому населению:

«Приказание от меня такое: буде окажутся противники, таковым головы рубить, кровь проливать, чтобы детям их было в предосторожность. И как ваши предки, отцы и деды служили деду моему, блаженному богатырю, государю Петру Алексеевичу, и как вы от него жалованье получали, так и я ныне и впредь вас жаловать буду, за что вы должны служить до последней погибели, и буду вам за то отец и жалователь. И не будет от меня лжи, а многая будет милость, в чем я дал мою пред богом заповедь. Если кто против меня станет противник и невероятен, таковым не будет от меня милости — голова будет рублена, а пажити граблены».

У Пугачёва во всяких людях недостатка теперь не было, и манифесты к мусульманскому населению писались по-татарски, по-арабски, даже по-турецки и на иранском наречии. Эти манифесты распространялись на местах во множестве по наслегам, кочевьям, улусам.

Манифесты эти сочинялись в восточном вкусе — выспренне, витиевато и образно, а самый титул императора преподносился с большой пышностью: