Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

За полночь уже нагрянули всадники, и началось настоящее сражение. По гулящих оказалось так много, что всадников разогнали. Одних изрядно поколотили, другим помяли камнями шеломы. Победная, торжествующая толпа ввалилась в корчму с песнями и криками, и все снова стали грозиться. Хвастались один перед другим, и больше всех рыжий Васька:

— Други! Я его выше креста бросил! В самое, значит, небо!

Гремели глиняными чашками, колотили кулаками в бочки:

— Хватит, хлебнули мы от них горюшка! Поборами нас задушили, свои кузницы да гончарни завели. У нас хлеб отбивают, нечего делать в Киеве нам! Холопами становимся из свободных!

— Покинем Киянь — в леса уйдем, в те топи дреговичские! Веди нас, Илюха!

Вот оно, началось! Неужто он снова держит в руках кольцо железное, как когда-то под Черниговом?

— Не Красное Солнышко, а грешный петух! — кричал мужик в овечьей шкуре, наверное с пастбища.

— Высушит нас Солнышко, как траву-мураву! — вторил ему скорняк Иванка. — Веди, Илюха! Станем жить племенем.

— Дрянь мед. С него голова болит и душа дрожит… На землю пролей и та сблюет. Давай дорогого белого, что бояре пьют… Иди, Илюха, прикладывайся!

Илья встряхнулся, протер глаза — пьяные, красные, что сафьян, рожи. Завили горе ремешком! Уже хохочут. Навалились на стол. Васька Долгополый пускает по нему привязанного таракана, таракан бежит, перебирает ногами.

— Куда поше-ел, милый, лада моя?

Таракан достигает края стола, и Васька тянет за нитку:

— Назад идет! Назад! Возвернулся, чернявенький мой! Выпьем, други, за встречу!

Грохочет смех, стучат деревянные кружки. «Ты ошибся, Илейка, нет нигде того кольца железного… Прочь отсюда…» Муромец тяжело поднялся, опрокинул лавку, неверными шагами направился к выходу. «Добрыня, заснеженный витязь, где ты? Ты бы никогда не свернул с пути… Твоя дорога пряма, что полотенце…»

А в дверях манили пальцем… Вроде бы корчмарь.

— Сюда! Сюда! — сказал кто-то и повел за сарай.

Илейка остановился:

— Не видал заснеженного Добрынюшку?

— Здесь, здесь! — сказал тот же голос, и Муромец шагнул в темноту.

Он почувствовал, как его ударили по голове, заткнули рот онучею.

Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей. Только одна лампада горела в часовенке перед иконой святителя Николая. Киевляне брали от нее огонь по ночам.

В Киеве тишина

«Куда он запропастился?» — неотступно стояло в голове. Добрыня хотел подойти тихо, чтобы не зашуметь, но стукнул ножнами о каменную ступеньку. Десять или двенадцать ребячьих головок разом повернулись и удивленно уставились на незнакомого витязя. Только ритор не обратил внимания. Седовласый старец с апостольской бородой и лицом, изборожденным глубокими морщинами, продолжал говорить, пристукивая по колену вяленой рыбешкой:

Четыре состава были: земля, огонь, вода, воздух. И дал всевышний человеку от огня тепло, от воздуха же студёнство, от земли сухоту, от воды же мокроту!

Ритор неожиданно остановился, хлопнул воблой по голове зазевавшегося мальчишку:

— Несмышленыш, неслух этакий! Повтори, что дал бог человеку?

Мальчишка, худой, веснушчатый, подскочил, долго соображал, шевеля губами и закатив глаза. Его сосед, крепыш с острыми серыми глазами, что-то шептал, помогая выпутаться.

— Сядь, неслух, плутающий во тьме своего неразумия, и вытряхни песок из ушей. Повтори ты. Судислав. что дал всевышний человеку?

Судислав. играя стрелой (маленький лук лежал у него в ногах), поднялся и бойко ответил:

— Господь дал пахарю рало, ковалю молот, посох боярину и князю меч!

Все даже рты открыли от неожиданности. Ритор нахмурился, стал обдирать рыбешку:

— Горазд ты, однако, Судислав. зело предерзок… Гордыня в нем и дьявольский дух, подобающий поганому язычнику, а не сыну Владимира Крестителя! Все мы равны перед богом, и каждому дал он тепло души — частицу своего бессмертного огня. Ввечеру придешь, Судислав, в оружейную, станешь чистить медные шеломы и непрестанно повторять «Отче наш». Сядь и не вертись, как коловая сорока.

Добрыня присел на ступеньку беседки. Отсюда хорошо был виден желтоносый Днепр. Медленно плыла против течения груженая красновесельная ладья. Заречье в теплых водах разлива, болотцах и лужах дымилось легким паром. В завидном месте стоял белокаменный киворий, словно бы висел в воздухе, окруженный с трех сторон белоствольными тополями. Все здесь располагало к покою и размышлению.

Ритор продолжал:

— В четвертый день господь сотворил солнце, луну, звезды и украсил ими небесную твердь, аки свою нетленную ризу. На семи поясах то звездное теченье. И появляются метлы, подметающие небо перед божьими стопами…

Учитель вдохновился — разметались по плечам белые космы, словно бы он сам, своими руками создавал землю и небо и дал человеку тепло от огня. Добрыня заслушался — велеречив был старец.

— Посередине же создал господь землю, омыв ее океаном с горькой водой. Солнце поднимает ту воду, очищает в облаках и, низвергнув, напояет землю сладкою влагой. Океан заходит в сушу четырьмя заливами: Понтом, Хвалисским, Аравийским и Персидским. За океаном лежит земля во все стороны, но нет туда пути ни конному, ни пешему. На крайних пределах стена беломраморная образует небесный свод…

Несомненно, Добрыня попал на «учение книжное» детей именитых. Как стопки на полках, одеты нарядно: льняные, богато расшитые рубашки, легкие из сафьяна полусапожки, кое у кого к поясу привешен кинжал в серебряных ножнах. Судислав одет не лучше других, только пояс червленый да на рукаве бронзовая пластинка от удара тетивы. Перед каждым лежат дощечка с врезанной азбукой, листы бересты и костяные заостренные палочки для процарапывания.

Ритор все говорил, и перед мысленным взором Добрыни вставал огромный мир, омываемый океаном, закованный в каменную броню. «Значит, и ему есть предел?»

— А дальше что? — вырвалось у кого-то из учеников.

Учитель остановился, разгладил морщины рукою:

— А дальше нет ничего — только мрак и пепел витающий… Тебе кисло, Тарыня, что строишь ликом разные потягушки?

«Куда же Илейка запропастился? — вернулась тревожная мысль. — Как в воду канул…»

— И ты, Ухан, не крутись, — усовещевал ритор, — крутишься, как муха в укропе… К мягкому воску печать, а юному человеку — учение, — повернулся он к Добрыне. — Устремите, отроки, свои взоры туда, — протянул он руку в сторону кипящих в мареве заречных просторов. — Там земли наших мужественных пращуров, первых насельников, и каждый из вас, возмужав, хочет он того или нет, должен будет отправиться па восход солнца и в полдневные страны, чтобы отстоять отчие земли от злых находников-степняков, коих неустанно, как саранчу, извергает Азия, и они приходят на Русь, посекая людей, как траву. А теперь ступайте по домам, урок окончен.

Ученики стали почтительно кланяться, а потом разом, словно ветром сорвало стаю стрижей, загомонили и пустились бежать.

Старец жевал воблу, не сводя пристального взгляда с Добрыни. А того охватило странное оцепенение — так необычно тихо и прохладно было под сенью беседки. Дремотно играли на каменных ступеньках солнечные пятна, а внизу тугие струи Днепра вязались в тяжелую парчу серебряной пряжи. Какое-то лобастое насекомое под лопухом шевелило усами, будто размышляло. Отвык Добрыня от мира, от покоя…

— О чем дума твоя, ратный человек? — спросил ритор, улыбаясь глазами. — Все тлен — суета, аки лед вешний. И быстрой реке слава до моря, а мы что роса утренняя. Встанет солнышко и скрадет росу. На что велик был князь Святослав Игоревич, а из черепа его пьют поганые язычники. «Чужих ища, своих погубил», — написано на той чаше.

— Святослав?! — вздрогнул Добрыня, словно бы очнулся ото сна, но тут же взгляд его устремился далеко по сверкающей поверхности Днепра, туда, через большое поле, к Крарийской переправе. — Я был в его последний час, скараулил смертушку!

Старец оживился, глаза заблестели неподдельным любопытством, даже жадностью какой-то:

— Поведай мне, витязь, сию печальную повесть, дабы она не умерла для потомства. Я занесу ее в хронику.

Ритор отшвырнул обглоданный скелет рыбешки, положил перед собой свиток бересты. Добрыня некоторое время молчал, будто вслушивался в отдаленные голоса и шум битвы, потом стал рассказывать:

— Покинув Доростол на Дунае, мы зимовали на Белом берегу. Я тогда совсем юным отроком был. Голодно было — по полугривне платили за конскую голову. Отощали воины, перемерзли. Многие сгибли от разных болезней, другие ушли к бродникам. Весною поднялись мы до острова Хортицы, где решили примести скудные жертвы Перуну у заветного дуба. И тут, на порогах, окружили нас печенеги. Было их несметное множество. Неуютно то место, ритор! Туманы ходят, и потоки бурливы, и птицы летают — нетопыри, а голос троекратно повторяют духи скал.