Причина времени - Аксенов Геннадий Петрович

На том парижском диспуте о теории относительности Бергсон пытался доказать Эйнштейну истинный смысл его же теории примерно так же, как объяснено выше: новая теория сообщает человеческому уму ощущение единственности времени и отнесения его к собственному существованию, о чем и написал по итогам диспута в книге “Дление и одновременность”. Однако Бергсон встретил непонимание своего коллеги, для которого этот научный диспут был одним из проходных эпизодов в его многочисленных публичных выступлениях, он даже не нашел отражения в биографиях и в изложениях истории и невероятной славы, обрушившейся на дотоле никому неизвестную скромную науку электродинамику. Бергсон тогда же и объяснил источник внезапной славы. Именно потому что каждый человек, ученый он или не ученый, интуитивно и правильно чувствует, что время – это его собственная бренная жизнь и вот нашлась теория, которая что-то такое говорит о ее отношению к скорости: “Слышали, секунды-то можно растянуть, достаточно быстрее полететь” и т.п. Никто не понимал и до сих пор не понимает, как это секунды растягиваются, но надеется на них, тайно уповает на преодоление гнетущей личность конечности. Таким образом, пытаясь избавиться от человеческих чувств и в соответствии с позитивистской традицией “объективно” рассматривая научные истины, Эйнштейн еще больше увязает в чувствах, даже идет на поводу у них. (26).

Нечто подобное произошло на заседании общества естествоиспытателей в Цюрихе в 1911 г., когда Эйнштейн излагал свою теорию и излагал чуть более популярно, чем в журнальных публикациях. Это “чуть” обычно все и решает. Желая доходчиво объяснить слушателям релятивистский эффект, он говорил: “Положение становится еще более поразительным (подчеркнуто мною - Г.А.), если представить себе следующее” (Эйнштейн, 1967, с. 184): если часы, синхронизированные с другими подобными, заставить двигаться в одном направлении с большой скоростью, приближающейся к скорости света, а затем вернуть к первым, то окажется, что на двигавшихся прошло меньше времени чем на покоившихся. “Следует добавить, что выводы, которые справедливы для этих часов, взятых нами в качестве простой системы, представляющей все физические процессы, остается в силе и для замкнутой физической системы с каким-либо другим устройством. Например, если бы мы поместили живой организм в некий футляр и заставили бы всю эту систему совершить такое же движение вперед и обратно, как описанные выше часы, то можно было бы достичь того, что этот организм после возвращения в исходный пункт из своего сколь угодно далекого путешествия изменился бы сколь угодно мало, в то время как подобные ему организмы, оставленные в пункте отправления в состоянии покоя, давно бы уже уступили место новым поколениям. Для движущегося организма длительное время путешествия будет лишь мгновением, если движение будет происходить со скоростью, близкой к скорости света! Это – неизбежное следствие наших исходных принципов, к которым нас приводит опыт”. (Эйнштейн, 1967, с. 185).

Эйнштейн, не отдавая себе отчета, мне кажется, подставил на место часов живой организм. И его увлечение позволило вскоре последователям еще чуть-чуть упростить мысленный эксперимент, заменив просто абстрактный живой организм человеком, и возникли знаменитые релятивистские близнецы, которые начали свое путешествие по всем научным и популярным книгам. (27)

И вот, оставив все эти шутки с близнецами фантастам, надо твердо заявить, что в теории относительности сказано в неявной форме и не осознается: там всегда присутствует третий. Всегда есть наблюдатель возле часов, иногда возле каждых часов по наблюдателю. И освободиться от него никак, даже мысленно теории не удается. А это не значит ничего более как постоянное присутствие системы с абсолютным временем для того, чтобы иметь эталон для сравнения, для прикладывания масштабов времени и пространства к двигающимся безжизненным системам. И никакие процедуры установления одновременности этому третьему не помеха. Наоборот, он-то их и устанавливает.

Возьмем даже не наблюдателя, а просто три системы, существующие разом. И нам нетрудно это вообразить, потому что в реальности мимо нас и через нас несутся с разными скоростями, в том числе и со скоростью света во всех направлениях разные частицы и с массой покоя и без оной, двигаются макротела тоже во всех направлениях. И ничего с нашим временем не происходит, календарь шествует плавно. Иные думают, что так происходит из-за вращения Земли, с которым исторически синхронизировали время. Но достаточно улететь за пределы атмосферы, что уже стало обычным фактом, чтобы обнаружить, что с временем ничего не произойдет. Космонавты давно уже повторяют опыт Иисуса Навина, солнце для них останавливается, а время все идет в том же темпе, как и на летящем к Марсу корабле.

Отвлечемся от всех тел и изолируем только три из них, двигающиеся в разных направлениях и с разными скоростями. И никакой теории относительности сразу же у нас не будет, она просто рассыплется на глазах, а будет не решаемая удовлетворительно никогда астрономическая задача трех тел. Вся сила теории и ее применимости – в идеализации, в элиминации мешающих обстоятельств и в более строгой формулировке исходных принципов. Что и сделал Гендрик Лоренц своими преобразованиями, где появились растягивающиеся секунды и сокращающиеся сантиметры, но для него они были только теоретическими преобразованиями, чем и должны были остаться в теории относительности и от того, что автор их заявил, будто так и происходит на “самом деле”, надо различать физические и не физические системы. Относительно первых теория бесподобно верна, относительно вторых – нет. Все близнецы на свете состарятся одинаково, куда бы и с какой скоростью их ни отправляли бы.

И поэтому принцип относительности нужно дополнить некоторым уточнением, с котором он станет более строгим: в реальном мире не существует систем меньше чем три, на одной из которых всегда находится наблюдатель с часами, которые показывают время его жизни. От того, что обобщение Канта и развитие его теории Бергсоном не стало еще строгой наукой, еще не формализовано, оно не перестало быть истиной, поправки на которую делал и Эйлер, и делает Эйнштейн, потому что вводит другой абсолют – скорость света, который основан в свою очередь на абсолюте Ньютона и Канта.

**************

Что же в таком случае понимает под временем сам Эйнштейн? В полном согласии с идеями Бергсона в теории относительности используется не время жизни, конечно, которое невозможно пока отчетливо реферировать, а только точки одновременностей. То есть все те же преобразования числового ряда, которые используются в науке всегда и всеми и просто по традиции называются временем. Здесь за время, как и во всей механике, принимаются временные точки, между которыми нет ничего определенного, никаких промежутков, иначе их пришлось бы заполнять какой-то реальной длительностью. А с точками, между которыми нет ничего, можно поступать как угодно: считать, что они идут вперед или назад, пустые промежутки между точками можно растягивать или сокращать в зависимости от конкретной задачи, действующих масс, сил и т.п.

Нигде о природе времени Эйнштейн не рассуждает и не определяет, что такое время, но, решая ту же старую проблему сравнения двух соседних отрезков времени, он явно и совершенно отчетливо пишет, что в сущности под временем имеет ввиду установление совпадения двух точечных событий. “Мы должны обратить внимание на то, что все наши суждения, в которых время играет какую-нибудь роль, всегда являются суждениями об одновременных событиях. Если я, к примеру, говорю: “Этот поезд прибывает сюда в 7 часов”, – то это означает, примерно следующее” “Указание маленькой стрелки моих часов на 7 часов и прибытие поезда суть одновременные события” (Эйнштейн, 1965, с. 8). А обсуждая проблему сравнения времени двух движущихся систем, он специально оговаривает в сноске: “Здесь “время” означает “время покоящейся системы” и вместе с тем “положение стрелки движущихся часов, которые находятся в том месте, о котором идет речь””. (Эйнштейн, 1965, с. 12). Недаром слово “время” в начальных главках основной статьи стоит в кавычках, то есть оно суть квази – время. Оно означает отметки одновременности, положение часов, а не промежутки между отметками, не тот темный поток времени жизни, идущий в том наблюдателе, который повсюду то зримо, то скрытно присутствует в рассуждениях автора.