Аномия в России: причины и проявления - Сергей Кара-Мурза

Виктимизация пожилых людей становится все более актуальной проблемой не только в связи с увеличением ее уровня, но и с тем, что рост преступлений в отношении наиболее незащищенных групп населения определяет уровень нравственного состояния общества» [135].30

Для любого народа преступный мир — это «программный вирус», который стремится ослабить и разорвать все связи, объединяющие общество, и перепрограммировать атомизированных индивидов на своей матрице, сделать их общностью изгоев народа. Аномия — его питательная среда.

Причины роста преступности известны, и первая из них — социальное бедствие, к которому привела реформа. Из числа тех, кто совершил преступление, более половины (в 2010 году 66%) составляют теперь «лица без постоянного источника дохода». Большинство из другой половины имеют доходы ниже прожиточного минимума. Изменились социальные условия! Честным трудом прожить трудно, на этом «рынке» у массы молодежи никаких перспектив, реформа «выдавила» ее в преступность.

Само по себе это, однако, не объясняет масштабов волны преступности. Только от бедности люди не становятся ворами и убийцами — необходимо было и разрушение нравственных устоев. Оно было произведено, и сочетание этих причин с неизбежностью повлекло за собой взрыв массовой преступности. В России возникли новые культурные условия жизни, когда множество молодых людей идут в банды и преступные «фирмы» как на нормальную работу.

Как взрастили эту угрозу? Ведь это новое явление. Был у нас в 1960-1970-е годы преступный мир, но он был замкнут, скрыт, он маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без расширения масштабов. Общество — и хозяйство, и нравственность, и органы правопорядка — не создавало питательной среды для взрывного роста этой раковой опухоли.

В своем походе против государства антисоветские интеллектуалы постепенно легитимировали, а потом и опоэтизировали преступный мир. Он всегда играет большую роль в сломах жизнеустройства. Социальный хаос — его питательная среда. С другой стороны, его используют и революционеры в своих усилиях по подрыву государства. Принявший активное участие в революции преступный мир затем был с огромным трудом загнан в жесткие рамки в период «сталинизма». Надо напомнить, что особо тяжкие преступления (убийства, бандитизм и вооруженный разбой) в советском праве причислялись к числу государственных преступлений (ст. 58). В поздний советский период преступный мир усилился из-за урбанизации и смены привычных укладов жизни. Он насытился интеллектуальными силами, вобрав в себя (или породив) существенную часть интеллигенции. Но главное, что начиная с 1970-х годов он получал культурную легитимацию.

Конечно, в ходе перестройки необходимо было оживить преступный мир и для поставки кадров искусственно создаваемой буржуазии, повязанной круговой порукой преступлений, готовой воевать с ограбленными. Но это социальная сторона, а поговорим о том, какую роль сыграла интеллигенция, особенно художественная, в снятии неприязни советского человека к вору, в обелении его образа, в его поэтизации — создании совершенно нового культурного стереотипа. Без духовного оправдания никакие социальные трудности не привели бы к взрыву преступности.

Преступность — процесс активный, она затягивает в свою воронку все больше людей, преступники и их жертвы переплетаются, меняя всю ткань общества. Бедность одних ускоряет обеднение соседей, что может создать лавинообразную цепную реакцию. Люди, впавшие в крайнюю бедность, разрушают окружающую их среду обитания. Этот процесс и был сразу запущен одновременно с реформой. Его долгосрочность предопределена уже тем, что сильнее всего обеднели семьи с детьми, и большая масса подростков стала вливаться в преступный мир.

Изменение ситуации в преступности произошло сразу с началом реформы.

В.О. Рукавишников пишет в обзоре 1994 года: «Углубление пропасти между богатыми и бедными, прогрессирующее обнищание значительной части трудоспособного населения порождает известную реакцию — рост преступности, депрессию и другие негативные психологические последствия. Мы не будем приводить здесь данные из сводок МВД, показывающие, что каждый новый год последнего пятилетия уверенно бьет печальные рекорды года предыдущего. Вот результаты исследования: на вопрос “Чувствуете ли Вы себя в Вашем городе защищенным от преступных действий?” отрицательно ответили весной 1993 года 84%, при этом каждый пятый (22%) лично не менее чем один раз непосредственно сталкивался с физическим насилием или другими преступными действиями, еще у половины (56%) с подобными происшествиями сталкивались знакомые… Таким образом, наше общество бедных оптимистов рискует превратиться в сообщество невротиков, боящихся выходить на улицу» [126].

Даже сам глава Правительства России В. Черномырдин объявил о «тотальной криминализации российского общества». Профессор Мичиганского университета В.Э. Шляпентох (специалист по России и бывший советский социолог, работавший для «Правды») говорил про обстановку страхов, даже не главных: «Страх за свою жизнь влияет на многие решения россиян — обстоятельство, практически неизвестное в 1960-1980-х годах… Судьи боятся, и не без основания, обвиняемых, налоговые инспекторы — своих подопечных, а милиционеры — преступников. Водители смертельно боятся даже случайно ударить другой автомобиль, ибо «жертва» может потребовать компенсации, равной стоимости новой машины или квартиры».31

Страх перед преступным насилием после 1990 года был и остается одним из главных доминирующих страхов в России. По результатам массового опроса в январе 2003 года было выявлено три ведущие группы «страхов», которые присутствуют в сознании россиян. Список наиболее тревожных явлений возглавляли различные проявления социальной девиации. В 1999 году в числе самых главных причин общего ощущения бесправия 66% опрошенных назвали криминализацию, 63% — беззаконие и 58% — коррупцию [12].

Это новое явление. В советское время преступный мир был замкнут, скрыт, он маскировался. Он держался в рамках теневой экономики и воровства, воспроизводился без большого расширения в масштабах. В СССР существовала довольно замкнутая и устойчивая социальная группа — профессиональные преступники. Они вели довольно размеренный образ жизни (75% мужчин имели семьи, 21% проживали с родителями), своим преступным ремеслом обеспечивали скромный достаток: 63% имели доход на одного члена семьи в размере минимальной зарплаты, 17% — в размере двух минимальных зарплат. У советских преступников (и мужчин, и женщин, и несовершеннолетних) из всех мотивов преступных деяний «жажда наживы» была на самом последнем месте. У взрослых главным было «стремление выйти из материальных затруднений наиболее легким путем» и «склонность к легкой жизни» [127].

Экономическая реформа 1990-х годов породила особый новый тип преступника — расхитителя государственной собственности в особо крупных размерах. По уровню доходов и своей экономической мощи эта новая социальная группа не имеет генетической связи со старой советской преступностью. Вот заключение криминалистов Ю.В. Голика и А.И. Коробеева о результатах приватизации в этом аспекте (по состоянию на начало десятилетия XXI века): «В криминальные отношения в настоящее время вовлечены 40% предпринимателей и 66% всех коммерческих структур. Организованной преступностью установлен контроль над 35 тыс. хозяйствующих субъектов, среди которых 400 банков, 47 бирж, 1,5 тыс. предприятий государственного сектора. Поборами мафии обложено 70-80% приватизированных предприятий и коммерческих банков. Размер дани составляет 10-20% от оборота, а нередко превышает половину балансовой прибыли предприятий… По некоторым данным, примерно 30% состава высшей элиты в России составляют представители легализованного теневого капитала, организованной преступности» [30].

Это одна из непосредственных причин провала рыночной реформы в России. «Сословие» предпринимателей формировалось в России не только неправовым и антисоциальным способом захвата и распределения общенародной собственности, но и на уродливой мировоззренческой матрице. Успешное формирование капитализма (хотя и «не без кровопивства», как выражался Салтыков-Щедрин) удавалось, только если предпринимательство было ограничено жесткими этическими нормами (как протестантская этика в Западной Европе, конфуцианство в Японии и Китае, совсем недавно — буддистской этикой в Таиланде). И все равно эти страны переживали и переживают волны массовой «беловоротничковой» преступности. А в России 1990-х годов предпринимательство с самого начала загнали в жесткие рамки уголовной этики. Она действовала независимо от личных предпочтений или нравственных идеалов отдельного предпринимателя — именно как «невидимая рука» российского рынка.