Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61 - Татьяна Соломатина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Конечно, я оставлю… Это же наш ребёнок!
— Конечно, я понимаю все твои беспокойства!..
Аркадий Петрович прикрыл за собой дверь кабинета. Он улыбался. И если хоть кому-нибудь повезло бы увидеть эту улыбку — он прочел бы в ней тайные знаки. Не радости, не сопереживания, не принятия и даже не ироничной всезнающей мудрости. Это были знаки печали. Чувства, что мы испытываем, когда совокупность всех прочих не отражает. Такое бывает. Изредка бывает со всеми. Когда мы понимаем что-то большее, чем мы есть. Например, то, что не каждая жизнь рождает любовь. Иногда жизнь способна родить всего лишь жизнь…
Но коридор был пуст. Никто не видел.
Кадр шестьдесят первый
Неотложное состояние
В приёмном покое на каталке лежала новоявленная мать. Маленькая, испуганная, несчастная… Как пойманная в мышеловку крохотная лабораторная белая мышка. Рядом санитарка приёма одной левой удерживала за шиворот модной рубахи юного козлоногого хипстерка.
— Вот, говорит, что отец! Куда там, в двенадцать-то годков! — Объяснила санитарка Оксане Анатольевне, чуть приподняв подростка над полом.
Он задёргал копытцами и возмущённо заблеял.
— Мне двадцать восемь! Что вы себе позволяете!
— Переводите поступившую в родзал первого этажа, открывайте набор для осмотра родовых путей! — Рявкнула Поцелуева. — Тимофеевна, да поставь ты уже его! Мужчина, вы кто?
— Конь в пальто! — Пискнул отпущенный хипстерок, поправляя свои доспехи.
— Скорее мини-хорс в попонке для чихуа-хуа! — Хмыкнула заведующая обсервацией.
— Фрилансер я! — Уже спокойней добавил мальчонка. — Я писал контент, а она…
— Кто он? Что он писал? — попыталась уточнить могучая санитарка.
Оксана Анатольевна только рукой махнула. И вопросительно уставилась на хипстера-фрилансера.
— У меня волна. Мысль шпарит. А она, — он кивнул в сторону двери, куда укатили жену, — мол, не торопись, ещё терпит, я на форумах подготовилась. Потом такси вызвали. Те не приехали. Или приехали не туда. Пока я отказ оформлял. Пока на сайт их злобный отзыв катал. Так уж на улице поймали. Она так орать начала — он нас и высадил. Едва успели до ступенек вашего приёмного добежать. — Хипстерок-фрилансер издал нервный смешок. — Но я тоже на форумах готовился. Я это… — Он вдруг замолчал, как оборвался. И пристально уставился на свои руки. Как будто впервые увидел. — Я думал, что… Я раньше жизни и не знал! Я… А оно… Он…
— Она! — Довольно урча, хохотнула Борисовна. — Девка у тебя, болезный.
— Дочь! Моя дочь! Она… Она — оттуда. А я… А я — здесь. И вот мне в руки…
Он чуть не носом уткнулся себе в ладони и вдруг заплакал. По-бабьи тоненько.
— Тёоооплая. Горяааачая. Мояааа доооченька! Прямо мне в рууууки… Зачеееем еёооо у меняааа отобраааали?!
— Ну не хнычь, милый, не хнычь! Так надо! — Обняла его лапищей за плечи Тимофеевна. — Детский доктор поглядит как у твоей дочурки там чего — и обратно отдаст. Не хнычь. Идём, чайку тебе сварганю.
И санитарка увела хнычущего хипстера, перепачканного кровью жены и слизью новорождённой дочери, в недра приёмного, приговаривая: — Оно всегда так, малец. Всё всегда в жизни так. Хорошее — оно через боль, кровь и слёзы рождается. Такого жопой на стуле не высидишь… А что поймал — молодец! Жизнь — она неотложное такое состояние. Ой, неотложное!
Молоденькая акушерка и Оксана Анатольевна переглянулись, сдерживая смех. На столе приёмного зазвонил внутренний телефон. Поцелуева подняла трубку.
— Да?! Иду!
И заведующая крупным обсервационным отделением большого родильного дома, входящего в состав огромной многопрофильной больницы, ушла по неотложным врачебным делам.
А хипстерок-фрилансер всю ночь держал на руках свою крохотную новорождённую дочурку. Может быть впервые за всё своё биологическое существование приблизившись к постижению смысла жизни. Смысл жизни — в её продолжении. И если повезёт — в развитии.
И только старая Тимофеевна ворчала о том, что слюбились до мышей. Что как эти дети-то… Смех один! Обоим под тридцать — ни кожи, ни рожи, ни зада, ни переда!.. Как они вообще этим самым… Чем и куда тыкают-то, господи! Но когда потянулись в туалеты проснувшиеся мамочки — и для ворчания появились новые поводы. А причина ворчливости Тимофеевны пусть останется за кадром. Достаточно того, что она добрый, небезразличный, работящий человек. И, вероятно, и её когда-то качал на руках отец. Суровый мужик без ног. Женившийся на её матери уже после войны. Ноги, в конце концов, в этом деле не главное.
Жизнь катилась своим чередом. Люди любили, совершали ошибки. И вот уже Ерлан Даниярович изменял своей верной жене с операционной сестрой Любовью. Бурчал в кабинете ультразвуковой диагностики обиженный на всех Андриевич-Скумбриевич. Уже решилась молодая красивая блондинка, ординатор отделения обсервации Анастасия Евгеньевна Разова, отдаться заведующему отделением патанатомии доктору наук Василию Александровичу Майкову. Решилась, но никак не решалась. Бросая плотоядные взгляды на перспективного врача отделения гинекологии Александра Вячеславовича Денисова. Но последний не замечал мира вокруг. Точнее — мир вокруг него сосредоточился на специальности и физкультуре. Физкультуре до уровня спорта. Был бездумно счастлив Панин Семён Ильич, получивший Мальцеву Татьяну Георгиевну в законные супруги. Где-то на бэквокале существовала его прежняя жена Варя, и дети от Вари — но они сузились до номера счёта, куда надо было вовремя кидать деньги. Да и Мальцева отошла не то, чтобы на второй план — но вся сосредоточилась для него в ненаглядной Мусе, Марии Семёновне Паниной. Жили и другие. Каждый, проживая свою неотложную жизнь, как мог и как умел. И далеко не все — так, как хотели.
Вот вряд ли этот здоровенный мужик, мрачно курящий сейчас, в предрассветное утро, на ступеньках приёмного покоя, проживал свою жизнь именно так, как хотел.
Его жена вчера родила.
Его очередная жена. Третья. Вторая официальная. Когда-то у него была первая жена. И трое детей от первой жены. Первая жена постарела, прожив с ним значительную часть жизни. Их жизни. Его жизни, в которой было высшее военное рязанское училище войск имени Дяди Васи. Был Афган. Было тяжёлое ранение. И была молодая жена, которая любила, ждала, вынашивала, рожала. Которая прошла с ним ад госпиталей. Чистилище реконструктивных операций по восстановлению подобия оторванной кисти правой руки. Вылавливала его, ударившегося в запойный алкоголизм, по полустанкам. Приводившая в себя. Растившая их детей. Делившая одну котлету на троих.
А затем начался новый виток. И из вчерашнего комиссованного по ранению военного он стал процветающим бизнесменом. Он сказал спасибо жене. И выставил её из своей жизни. В новом строящемся особняке не было место старой жене. И он завёл себе молодую девчонку. Студентку медицинского вуза. После госпиталя очень тянуло к врачам.
А когда ему исполнилось пятьдесят шесть — и девчонка неожиданно постарела. Оказалось, что ей уже тридцать шесть. Как быстро время бежит. И он и её выставил из своей жизни. Её с дочкой. От него.
И завёл себе следующую молодую девчонку. И тоже — студентку медицинского вуза. Заклинило дядю. Студентке было двадцать — самый нормальный женский возраст для мужских пятидесяти шести.
Эта двадцатилетка оказалась куда зубастей прежней, уже тридцати шести летней. И куда как клыкастей давно забытой пятидесяти шестилетней жены. Текущая двадцатилетка и заставила его окончательно, то есть — официально! — развестись с первой женой. И тут же забеременела. И он на ней женился. Прежняя-то хоть не сразу залетела. Всё чего-то планировала, училась, интернатуру проходила. И только потом — забеременела. И родила. И даже была по-своему счастлива, забыв, что и её может ждать судьба предыдущей. Судьба уже ждала.
И вот вчера молодая двадцатилетняя жена родила дяде очередного ребёнка. Ребёнка с тяжелейшей тетрадой Фалло с атрезией лёгочной артерии. Нужна срочная хирургическая коррекция, как сказал дяде мрачный младенческий доктор. Дядя никогда прежде не сталкивался с младенческими докторами. С предыдущими его детьми всё было в порядке. Их выносили детские медсёстры сразу в выписную. Он ещё и не всегда присутствовал. Один раз только и присутствовал. С предыдущей, уже выставленной из жизни. Первая жена рожала сама, забирали её подруги и родня. Он служил. И ещё служил. И был ранен. И лежал в госпиталях. И вот теперь молодая жена в слезах, а ему мрачный доктор говорит о необходимости срочной хирургической коррекции. Ургентной. Неотложной. Иначе — гробик. Как-то так.
И сидит дядя, курит в предрассветное небо — хотя, двадцать лет уж как бросил, — и думает, что всё должно было быть не так. Он хотел легко и красиво жить с очередной лёгкой (жена-то растолстела! Первая…) и красивой девушкой. И, ладно уж, с очередным ребёнком. Тоже лёгким и красивым. Но вот к этому, к ребёнку с синим, — как сказал мрачный доктор, — синим пороком сердца, он был совсем не готов. Операция не сделает дитя здоровым. Хирургическая коррекция всего лишь позволит жить. Как всего лишь похожее на кисть, воссозданное докторами, — не прежняя его кисть, давно упокоенная в песках жаркой далёкой пустыни.
