Скажи ее имя - Франсиско Голдман

Гус, а я говорил тебе, что потерял шапку? Можешь себе представить?

Поздним утром они перевезли меня из коридора в палату. Гус отправилась спать, обещая вернуться вечером, хоть я и сказал ей, что это необязательно. В палате был еще один пациент, он лежал за задернутыми шторами. Маленькая раковина примостилась на стене между койкой и пустым шкафом, в котором в пакете валялся мой сшитый на заказ, а нынче искромсанный костюм. Мониторы, алюминиевые поручни по периметру кровати. Почему у меня стоит капельница, что они мне вливают? Безжизненный телевизор высоко на стене. Пластиковый браслет. И воспоминания — привет, пап. Силуэты кирпичных зданий и кусочек зимнего неба за окном. Это была та больница Нью-Йорка, где лечили первых больных СПИДом, эпидемия бушевала годы; сколько же молодых и не очень молодых людей умерло в этой палате, на этой самой кровати? Вспомнились черные воздушные шары, поднимавшиеся над крышами Вест-Виллидж, и только теперь я осознал почему. Первые годы в Нью-Йорке я подрабатывал в ресторанах, в основном чернорабочим, лица и голоса официантов — в памяти сохранились имена лишь некоторых: Сэнди, Джино, их непристойная болтовня и шуточки, иногда веселые, иногда раздражающие; Дэнни, любивший подкрасться со спины и запеть прямо в ухо «Все, что Лола хочет, Лола получает…» Все эти официанты умерли, сколько из них скончалось в этом самом госпитале?

Они зашили мой затылок степлером. Казалось, мое ухо после выздоровления превратится в бесформенную глыбу. Меня навестила небольшая группа врачей в халатах. Пятно в моем мозгу не увеличивается, сказал мне один из них. Мне очень повезло, что не было кровоизлияния. У меня серьезное сотрясение. Они хотят подержать меня под наблюдением еще пару дней. Эта отчего-то приятная боль в боку была следствием перелома ребер. Когда я снова проснулся уже поздним вечером, Гус была со мной. Угадай, что случилось, сказала она. Тебя сбила машина, сбила и скрылась. Девчонка-подросток из Бронкса. Она призналась во всем отцу, думая, что угробила тебя, а он заставил ее позвонить в полицию.

Я обдумывал полученную информацию. Затем я сказал: теперь вспоминаю. Машина, да. Она выехала на пляж из-за огромной песчаной дюны. Я смотрел на Гус, я стал привыкать, что мои же слова иногда озадачивали меня. Машина мчалась мне навстречу, сказал я, по песку, очень быстро. Губы Гус разомкнулись, она уставилась на меня. Я закрыл глаза. При чем здесь Аура? Это не имело никакого смысла. Высокая дюна и парковка за ней находились на пляже Кейп-Кода, куда я ездил в отрочестве.

Не думаю, сказала Гус, ты попал под колеса прямо на Шестой авеню. Я никогда не видела там никаких дюн.

Я ничего этого не помнил. Меня нашли какие-то люди и позвонили в 911. Чуть позже в тот день, или, может быть, на следующий Гус рассказала мне, как вечером после свадьбы заезжала в снятый мной в Сан-Мигеле дом. Аура, страдая от похмелья, удалилась в тишину прохладной спальни и лежала на кровати лицом вниз. Я был в саду с друзьями. Тем вечером мы должны были вернуться на машине в Мехико, чтобы на другой день улететь в свадебное путешествие на побережье Тихого океана. Гус была в гостиной с Хуанитой и остальными. Свадебное платье Ауры было разложено на диване. Хуанита взяла платье в руки, подобрала порванную, измазанную грязью, истоптанную в танцах оборку юбки, чтобы разглядеть ее поближе, и улыбнулась. Какая же это была восхитительная улыбка, сказала Гус.

Когда я выписывался, женщина из администрации сообщила мне, что счета за лечение оплатит страховая компания сбившей меня девушки. Выдала формуляры для заполнения. Еще она сказала, что благодаря этой истории я смогу выручить кое-какие деньги, и объяснила, что делать. Вероятно, вы получите совсем немного, сказала она, но хоть что-то. Похоже, вы и сами были изрядно навеселе. Примерно через неделю мне нужно будет еще раз прийти на МРТ, а затем снять швы. Если я почувствую тошноту, сильную головную боль, у меня начнет двоиться в глазах, будет трудно двигаться, надо немедленно обратиться в отделение экстренной помощи. Гус с мужем отвезли меня домой. Несколько дней я был словно пьяный, ноги подгибались, внутренности дрожали, как желе. Я чувствовал себя чертовски старым. В больнице мне дали препараты для обработки раны: обеззараживающее средство, мазь, вату, марлю и пластырь. Странная прозрачная жидкость, напоминавшая сопли, постоянно текла из уха. Я вернулся домой и лег на кровать, рядом с платьем Ауры; бежевые шторы были задернуты. Тишина и покой спальни, все эти долгие дни, приглушенный сумеречный свет.

В книгах о горе и смерти я вычитал, что весь этот год я копил все в себе. Я вспоминал о чувстве умиротворения, которое испытал в лифте, когда санитар сказал: вы можете умереть, сэр; это ощущение, что я иду вслед за Аурой по темному, обитому бархатом туннелю. Что ж, я не умер, не последовал за ней. По вечерам я включал телевизор. Пару раз в день я вставал с постели и шел в ванную, чтобы промыть ухо и сменить наложенную на него марлевую повязку. Утром я выходил, чтобы купить кофе, газеты, но шел медленно, как дряхлый старик. Однако спустя пару дней дрожь и слабость отступили. Я заказывал еду. В душе я пользовался лечебным шампунем с чайным деревом, принадлежавшим Ауре.

18

Пока она слушала преподавателя, ее ноги [неразборчиво] раздвинулись, тело наклонилось вперед, как корпус тонущего корабля.

Теплым сентябрьским днем, пока она слушала, как преподаватель с прекрасным кубино-испанским выговором читает произведения лауреата Нобелевской премии Пабло Неруды, ее мысли блуждали по чистому листу, лежавшему на коленях. Из-за опоздания к своему удовольствию она была заточена в самый дальний угол душной аудитории, как вдруг этот настойчивый взгляд заставил ее поднять голову. Это движение непроизвольно совпало с окончанием стихотворения Неруды. То, что она заметила, подняв глаза, должно было предупредить ее о последующих событиях, но в тот момент, даже не подозревая о том, что давно было известно старшекурсницам (она думала, ей показалось), она не могла поверить, что увеличенные толстыми линзами очков зеленые глаза преподавателя неотрывно смотрят на ее грудь. Этого просто не могло быть. Не перед всем курсом, не во время чтения Неруды (ох, и особенно из-за чтения Неруды). Но преподаватель не только продолжал пялиться на ее грудь, или так казалось (дикому) воображению Гваделупе, но даже посмел спросить ее: что ты думаешь о стихотворении, Гваделупе? И прежде чем она успела ответить, разразился страстной обличительной тирадой о сентиментальной поэзии Неруды. Неруду, сказал он, мы на уроке не будем читать, потому что он мне не нравится. Гваделупе сочла подобную цензуру странной для выпускного курса, и вопрос, который преследовал ее с тех пор, как она впервые сошла с самолета в знаменитом аэропорту Кеннеди, снова взорвался у нее в голове, словно попкорн в микроволновой печи (ее голова была попкорном, а аудитория микроволновой печью): что я тут делаю? Зачем приехала сюда? Кто я здесь? Да, ее преследовал не один вопрос, а целых три, или скорее, этот первый вопрос разворачивался, как китайский бумажный веер, и открывал два следующих вопроса — все они были частью одной пасторальной, загадочной мизансцены в красных, черных и белых тонах. Тогда она подумала о матери. Да, моя мать, ответила она воображаемым судьям на воображаемом суде Академической юридической службы правопорядка. Она даже представила себе суд — своего рода расплывчатую триаду Деррида — Лиотар — Фуко, — смеющуюся душевно, тягостно, неискренне… Кроме судей, человек, который стенографирует судебные заседания, публика (все в очках, усердно делают пометки, как не отвечать, как себя не вести…), — все смеются над ней. Смеются надо мной[36].

19

Профессор, не любивший Неруду, очень любил слова собственного сочинения вроде foota nota[37]. На занятиях он говорил: как сказано в foota nota… Аура рассказывала мне, как ее передернуло и она глянула на Валентину, а та закатила глаза: так между ними пробежала первая искра дружбы. По всей стране на кафедрах испаноязычной литературы, отделениях культурологии и латиноамериканских исследований современные высоколобые преподаватели разделывали Неруду под орех, ну или кого придется, и пускали студентам пыль в глаза испано-английскими остротами типа foota nota. За спиной студенты называли этого профессора Mi Verguita (Ми Вергита) — «Мой Маленький Пенис». Ми Вергита находил отсылку к фаллосу в каждом тексте, он постоянно втягивал класс в дискуссии на фаллические или околофаллические темы, причем зачастую эти беседы содержали шутливые и завуалированные упоминания его собственного «достоинства», что и послужило поводом для прозвища. Но помимо этого Ми Вергита опубликовал литературное произведение, в своем кабинете он вывесил плакат с анонсом чтений, которые однажды проводил в «Барнс энд Ноубл». Как следствие он заслужил презрение части преподавательского состава и нажил себе ряд врагов. Ми Вергита жил с женой и детьми в Бостоне и каждую неделю ездил в Нью-Йорк на семинары. Аура посещала их в первом семестре, когда только начала учиться в Коламбии: это были те самые занятия, на которых он смешал с грязью Неруду и изобрел foota nota.