Дневник Кости Рябцева - Николай Огнев

— А ты не боишься скелета? — спросил я его.

— Нет… привык, — ответил Гася. — Вот, пьет он… Что такое? — как-то по-взрослому вдруг развел он руками. — Я не люблю, когда он пьет. Я люблю, когда он разговаривает. Он со мной обо всем разговаривает.

— Да, — сказал я. — Сейчас ничем не поможешь.

— А спасеры есть, — вдруг убежденно заговорил Октябка. — Пьяных спасают. Ты, Владленыч, когда он протрезвится, сведи его туда.

— Да ведь он сам — фельдшер, должен знать, — возразил я.

— Сам не пойдет, а тебя послушается, — сказал Гася.

— Коли так — ладно.

Гася осторожно погладил меня по рукаву.

Сейчас только кончился диспут по женскому вопросу и я пришел домой в боевом настроении. Сергей Сергеич предоставил нам полную инициативу, а сам сидел в углу и только сверкал очками. Он выступил только один раз — передо мной. Он сказал:

— Сейчас мы слышали главным образом разные выступления, как попы называют — «от Писания». Тут цитировали и Маркса, и Бебеля, и Лили Браун. А вот не желает ли кто-нибудь выступить от конкретного факта?

Я сейчас же взял слово:

— В общем, возражения противников коллективного воспитания, общественного питания и вообще раскрепощения женщины сводятся к тому, что сейчас все эти общественные учреждения нехорошо поставлены, а что делается сейчас в семейной ячейке? На это никто не обращает внимания. Говорят только, что если будешь питаться в столовке, то получишь катар желудка, а если дома, то не получишь. Хорошо, если у Травниковой дом так устроен. А большинство семейств, которые я знаю, устроены так, что ребенок получает с детства катар мозгов, а не желудка. Взять, например, мое вчерашнее обследование семьи одного пионера. Отец сидит и пьянствует со скелетом Катькой. Мать убежала. Парень, конечно, не получит катара, потому что он вообще ничего не ел. А другие семьи? Сплошь и рядом бьют ребят. А почему? Потому, что нет никакого контроля. Это безобразие надо прикончить, а прикончится оно только со введением общественного воспитания и общественного питания.

Вот вкратце, что я говорил. По-моему, победа была за мной, потому что никто не возражал. Я очень понимаю теперь Сергей Сергеича: как возьмешь в руки конкретный факт, так книжная труха разлетается как пыль (это его выражение).

Но интересно: большинство ребят нашей группы, уже не говоря о девчатах, меня сторонятся.

Ко мне ребята сегодня пристали насчет Махузи Мухаметдиновой: она опять не ходит в школу. При этом ходят разные слухи. Нужно обязательно сходить к ней на дом. Как только кончу свой реферат, так сейчас же пойду.

Когда тебя задевают и знаешь кто, то это — одно: можно сопротивляться. А когда бьют из-за угла и не знаешь кто — то мучит досада на такой подлый поступок, а руки связаны.

Сегодня вышел «Икс», в нем помещена такая штука:

КТО ОН?(Загадка)Пытался стать он пионером,Чтоб для других служить примером,И вот… создал разбойничий форпост…Кто он? Дурак — или прохвост?

Конечно, это про меня. Мало-помалу вышло так, что я остался совершенно один, если не считать нескольких форпостных ребят, которые все-таки маленькие и им всего не скажешь.

Первая от меня отшатнулась Сильва. Потом Зин-Пална изменила ко мне отношение. Потом ушли некоторые из пионеров. Наконец, в укоме обещали снять. Я уже не говорю о Марь-Иванне и Зое Травниковой и тому подобных мещанках; как они ко мне относятся — мне все равно. Единственно, что, по-видимому, сумела сделать Черная Зоя, — это насплетничать что-то такое про меня большинству девчат.

Понимает меня один Сергей Сергеич. Но он все молчит. Когда я пытался ему излиться, как Никпетожу, — он только пожал плечами и сказал:

— Действуй, как прежде: только обдумывай.

И больше я от него ничего не добился. А меня то злость обуревает, то какая-то дурацкая тоска: одному все-таки пробиваться трудно, и только и есть утешение, что я верен принципу и гну марксистскую линию.

Сижу и жду Октябку и Курмышку. Они сейчас должны прийти, и мы вместе пойдем на квартиру к Махузе Мухаметдиновой. Если правда, что говорят про Махузю и ее отца, то это — дело очень серьезное. Но мне все-таки как-то не верится.

Сейчас была Сильва и только что ушла. Я лежу в постели с завязанной головой. Это было целое похождение, словно я какой-нибудь Гарри Ллойд.

Когда Октябрь и Курмышкин пришли, мы отправились в поход, причем я захватил с собой на всякий случай свисток. Самое трудное было — проникнуть в дом.

Ворота были заперты. Мы принялись стучать. Сначала нам никто не отпирал, потом за воротами послышался голос:

— Кто?

— Мухаметдинов здесь живет? — спросил я.

— Здесь, а на что?

— Нужно, отоприте, — ответил я и локтем подтолкнул ребят: мы еще раньше уговорились, чтобы они, как только отопрут ворота, сейчас же юркнули туда.

— Кто такой? — спросили из-за ворот, помолчав. Голос был женский, но басовитый, так что я раньше подумал, что мужчина.

— Отворите, телеграмма, — сказал я, нажав на скобу. Через некоторое время мы услышали, что отодвигают засов. Звякнула цепочка.

— Лезь и снимай цепочку, — шепнул я Курмышке. Он сейчас же юркнул в образовавшуюся щель.

— Куда, куда? — послышался голос. Но Октябрь тоже влез в калитку. Послышалась возня, и калитка распахнулась.

— Что нужно? Что нужно? — кричала, наступая на меня, какая-то высокая старуха, вся в темном. Я оттолкнул ее и бросился вперед. У самой двери я, по уговору, сунул в руки Октября свисток, к Октябрь остался снаружи, а Курмышкин следовал за мной. Дверь была не заперта, что мы рассчитали еще раньше: ведь выйдет же кто-нибудь отворять.

Мы быстро пробежали через кухню: в кухне горела керосиновая лампочка, а в следующей комнате было темно и тесно.

— Здесь живет Мухаметдинов? — крикнул я.

В ответ послышалось тяжелое дыхание, и откуда-то из коридора вывалилась целая туша в ермолке.

— Что надо? Кто такой? — спросила туша хриплым голосом.

— Форпост, — ответил я. — У вас дочка есть — Махузя?

— Какой пост? Кто такой? Пошел вон! — захрипела туша.

— Ну, скорей, — сказал я. — Мы получили сведения, что вы, гражданин, намереваетесь продать ее в жены какому-то Хабибуле Акбулатову. Правда это — или нет?

Где-то в глубине квартиры началась суматоха; я оглянулся и не заметил около себя Курмышки.

— Да кто такой? — еще пуще захрипел толстяк в ермолке, дрожащими руками зажигая лампу. — Какое право имеешь ходить в чужую квартеру? Кто такой?

— Передовое укрепление, — ответил я. — Ну, где Махузя, говори скорей, а то мне некогда…

— Махузя уехала в Касимов, — ответил толстяк. Тут я его разглядел: у него было толстое и жирное лицо с узенькими глазами.

— Врет! Она здесь! — раздался звонкий голос. Из-за толстяка вывернулся Курмышка. — Она в той комнате сидит и ревет.

— Ага, значит, вы врете, гражданин? — сказал я. — Тут нужно выяснить, с какой целью. Предъявите мне сейчас же Махузю.

— Откуда? Кто такой? — надвигаясь на меня, бессмысленно повторял толстяк. Тут я заметил у него в руке железный прут.

— Нужно покончить с этим вопросом, — сказал я. — Здесь тебе не Узбекистан, да и там теперь запрещают. Сейчас же давай Махузю, а не то милицию позову.

В это время Курмышка появился вновь, но уже не один: он тащил за руку Махузю.

— Ага, Махузя, — обрадовался я. — Тебя насильно держат?

— Хотят в жены… продать, — всхлипнула в ответ Махузя.

— Ну, не продадут, — ответил я и услышал во дворе пронзительный свист. — Пойдем со мной отсюда.

— Разбойники! Бандиты! Милиция! — закричал вдруг с каким-то привизгиванием толстяк.

— Сам бандит, — ответил я, схватил Махузю за руку, но в тот же момент у меня в глазах сверкнуло, что-то тяжелое упало на голову — и дальше я ничего не помню.

Октябка вчера рассказывал, что, когда он остался во дворе, старуха все время нападала на него, но он увертывался. А потом, так как я долго не выходил, то он решил дать свисток. Старуха испугалась свистка и спряталась. Тогда Октябка бросился на улицу и на перекрестке встретил мильтона; рассказал ему все, мильтон пришел, но меня нашли уже без чувств, а толстяк совсем скрылся из дому.

Махузю взяли в милицию, и там она подтвердила, что ее действительно продали какому-то «горячему старику» и он должен был увезти ее куда-то «далеко-далеко»… Отец ее жил с мачехой (той самой старухой), которая ее постоянно колотила, а сказать об этом кому-нибудь Махузя боялась. Сказала только одной из наших пионерок. (От этой девочки и началось мое расследование.)

Меня отправили в больницу, и там я уже пришел в себя.