Академия волшебства - Андрей Смирнов

— Не знаю. — Лайла неопределенно покачала головой. — Наверное, да. Надо же как-то проводить время… — Она задумчиво посмотрела вслед ушедшему Брэйду. — Надеюсь, этот жеребчик хотя бы на четверть так хорош, как он о себе воображает.

— Знаешь, ты изменилась.

— Да?… — Рассмеявшись, она откинула назад прядь волос. — Не обращай внимания, это всего лишь подростковая гиперсексуальность. Скоро пройдет.

Где ты таких слов нахваталась??? — Дэвид не знал, что делать: хохотать или разевать рот от удивления.

— В папиной библиотеке. Там много всяких умных книжек.

Случайное упоминание о ее отце, Ролеге кен Апрее, стерло улыбки с лиц. Это быта скользкая тема.

— Почему ты уехал, Дэвид? — помолчав, спросила Лайла. — Что произошло?…

— Лэйкил тебе не рассказывал?

— Сначала долго врал и изворачивался, а потом признался, что ты захотел прервать обучение. Но он так и не объяснил почему.

— Хорошо, я расскажу… Но это долгий разговор. Ты знаешь, откуда в моем мире взялись демоны-наездники?… ну помнишь, одного из которых мы тогда убили?…

— Да… То есть я помню демона. Но я не знаю, откуда они. А откуда?…

Дэвид растерялся. Из последнего разговора с Лэйкилом он сделал вывод, что тот все-таки поведал (или собирался поведать) сестричке правдивую историю исчезновения ее папаши. Теперь выяснилось, что если Лэйкил и рассказал, то далеко не все. Дэвид почувствовал, что вступает на зыбкую почву. Становиться человеком, который поведает Лайле, каким Большим Говнюком был ее дорогой отец, ему абсолютно не хотелось.

Лайла внимательно следила за выражением его лица. Она была не глупа, и сложить дважды два ей труда не составило.

— Наездники как-нибудь связаны с тем жутким Источником Силы, который превратил папу в чудовище?

— Значит, ты знаешь… — Он постарался не показать, какое облегчение принесли ему эти слова. — Да, можно сказать, связаны… Слушай, это долгая история. Как-нибудь… не сейчас, ладно?

— Хорошо.

Помолчали. Неожиданно под потолком вспыхнули и закружились фейерверки, по коридору поплыл мелодичный перезвон, а воздух на несколько секунд наполнился слабым цветочным ароматом — сегодня это были фиалки. До конца перемены оставалось двадцать секунд.

— Мне пора…

— Подожди. — Лайла спрыгнула с подоконника. Вот что. Ты не говори никому, что я кен Апрей.

— Не буду. Но почему?

— Лэйкил настоял. Боится, что меня похитят.

— А что, могут?

— Не знаю. — Лайла дернула плечиком. — Наверное, нет… Но Лэйкил думает, что лучше перестраховаться. Он согласился оплатить обучение только при условии, что мое настоящее имя останется в тайне.

Иначе он заберет меня из Академии. Ты ведь знаешь, какой он упертый.

— Угу. Буду молчать.

— Я знала, что могу на тебя рассчитывать. Хотя… — Тут она мечтательно и чуть лукаво улыбнулась. — Вот если бы меня похитил какой-нибудь хеллаэнский Лорд…

— Древний и могущественный? — хмыкнул Дэвид.

— Обязательно. Темный и ужасный. Но в глубине души благородный… Хм, я бы подумала. Это было бы очень романтично.

— Все, я побежал на занятия.

— Ага. — Прощаясь, Лайла помахала рукой. — Увидимся!

Процесс составления монограммных заклинаний (именно им почти полностью был посвящен курс прикладной ритуалистики) всегда вызывал у Дэвида ассоциации с японской каллиграфией. Сами монограммы — графические отображения Форм, соединенных в одну конструкцию — чрезвычайно походили на сложные иероглифы, включавшие в себя несколько десятков элементов — прямых черт, изгибов и петель. Не узор и не надпись, а что-то среднее, каждое монограммное заклятье с чисто эстетической точки зрения казалось подлинным произведением искусства. В асимметричном рисунке ощущалась какая-то иная, потаенная гармония; при желании рисунок можно было рассматривать часами. Ошибок при начертании не допускалось, каждую линию следовало выводить уверенно, не торопясь и не медля. Остановка, сомнение, ошибка сводили все прилагаемые усилия на нет, ибо акт начертания Знака одновременно являлся и актом Творения. Рисунок следовало создавать в едином бесстрастном порыве, когда вся воля, все естество устремляются в одном направлении. Если такая воля, очищенная от всего лишнего, вела руку мага, из сплетения линий рождалось волшебство — губительное или благостное, по выбору того, кто творил его. Если закрадывалось сомнение в своих силах, или внимание отвлекалось на что-то ещё, или мастерства оказывалось недостаточно — все рассыпалось. Незримые токи стихийных сил оставались на одной стороне бытия, линии, проведенные на бумаге — на другой, зримой, соединения не происходило, не случалось и чуда.

В своей прошлой, теперь уже почти забытой жизни художника Дэвид одно время увлекался стилем «сумие»; хотя его интерес был достаточно поверхностен и сопутствующей восточной философией он толком так и не проникся — тем не менее полученные в юности навыки теперь весьма пригодились. Он не был лучшим учеником в группе: пока шло предварительное, лексическое комбинирование Форм, он в лучшем случае оставался крепким «середнячком» — многие его сокурсники составляли заклятья из Форм гораздо быстрее и реже допускали ошибочные, несочетаемые комбинации — но когда дело доходило до графического исполнения, Дэвид нередко справлялся быстрее прочих. Эта маленькая победа радовала его, пожалуй, даже сильнее, чем двадцать тысяч сийтов, вырученных за сердце Юийдиальи. Мир волшебства слишком часто тыкал его носом в грязь, в осознание собственной ничтожности и бесталанности, окружающее общество не забывало регулярно напоминать, что он — бесправное ничто; и его самолюбие, уязвленное всеми перечисленными уколами, молча страдало. И в этом крылась одна из причин его увлеченности уроками прикладной ритуалистики: хотя бы здесь он мог чувствовать себя наравне с местными уроженцами, от рождения обладавшими значительно большим, чем у землян, магическим потенциалом.

Сегодня, правда, ему пришлось рисовать «пустышку». Стихиальное заклятье, монограмму которого они должны были составить, содержало в себе пять Форм — и одна из них Дэвиду была неизвестна. Точнее, он знал, как рисовать эту Форму — однако самой энергетической структурой не владел и потому не мог составить работающее заклинание на ее базе. Это было неприятно. Во-первых, потому что он лишался возможности проверить точность собственного рисунка, приходилось домысливать по принципу «а как бы оно выглядело, если бы работало», во-вторых, неприятно было ещё и потому, что даже в случае удачного выполнения рисунка сама работа обессмысливалась: линии, проведенные на бумаге, оставались только линиями.