Мона Лиза Овердрайв - Уильям Гибсон

Мона вздрогнула, когда та, в оранжевом, повела другую по крыше, прочь от чёрного вертолёта. Это была… Но как же?!

— Садитесь назад, — приказала Молли, открывая дверь со стороны водителя.

— Это ты, — выдавила Мона, глядя в самое знаменитое лицо в мире.

— Да, — отозвалась Энджи, не отрывая глаз от лица Моны. — Это… кажется…

— Пошевеливайтесь, — сказала Молли, положив руку на плечо звезды. — Забирайся внутрь. Твой марсианский полукровка уже просыпается.

Мона оглянулась на вертолёт. С погашенными огнями он казался детской игрушкой, будто гигант-ребёнок поиграл с ней здесь и забыл…

— Хорошо, раз так, — сказала Энджи, забираясь на заднее сиденье.

— И ты, золотце, — сказала Молли, подталкивая Мону к открытой двери.

— Но… Я хочу сказать…

— Пошевеливайся!

Мона забралась внутрь, чувствуя запах духов Энджи, скользнув запястьем по её сверхъестественно мягкой огромной шубе.

— Я тебя видела, — услышала она свой собственный голос, — в новостях.

Энджи промолчала.

Молли скользнула на место водителя, захлопнула дверь, тихонько запел мотор. Оранжевый капюшон плотно затянут, лицо — как белая маска с пустыми серебристыми глазами. Тут они покатили под навес к пандусу, вписываясь в первый поворот. И так пять уровней вниз по узкой спирали, а потом Молли завернула в проход меж рядами огромных дальнобойных грузовиков под тусклыми диагоналями осветительных полос.

— Парасенсорное наблюдение, — сказала Молли. — Ты когда-нибудь видела в «Агентстве» подобное оборудование?

— Нет, — ответила Энджи.

— Если у службы безопасности «Сенснета» оно есть, то они, возможно, уже внизу…

Она завела машину за огромный, похожий на вагон ховер, белый, с выведенными через всю заднюю дверь квадратными синими буквами названия.

— Что там написано? — спросила Мона и тут же почувствовала, что краснеет.

— «Китайские Катоды», — сказала Энджи.

Моне показалось, что она раньше уже где-то слышала это название.

Молли вышла из машины и теперь открывала огромные двери ховера. Скинула вниз жёлтые пластиковые сходни.

Потом она вернулась в машину. Взревел мотор, и они въехали прямо в кузов ховера. Сорвав с головы оранжевый капюшон, Молли встряхнула головой, высвобождая волосы.

— Мона, ты как, сможешь выбраться отсюда и втянуть сходни обратно? Они не тяжёлые.

Звучало это не как вопрос.

Они были действительно не тяжёлые. Мона втянула сходни и помогла Молли закрыть двери.

Она кожей чувствовала в темноте присутствие Энджи.

Это и вправду была Энджи.

— В кабину. Пристёгивайтесь. А теперь держитесь.

Энджи. Она сидит рядом с Энджи. Потом шипение — это Молли подала воздух в воздушную подушку, и их вновь понесло вниз по спиральному пандусу.

— Твой друг уже очнулся, — сказала Молли, — но пока не способен двигаться. Ещё четверть часа. — Она снова съехала с пандуса на очередной уровень — но на этот раз Мона уже потеряла счёт этажам. Этот был набит модными тачками. Ховер пронёсся по центральному проходу и свернул налево.

— Тебе очень повезёт, если он не ждёт нас внизу, — сказала Энджи.

Молли затормозила в десяти метрах от больших металлических ворот, разрисованных диагональными жёлтыми и чёрными полосами.

— Нет, — ответила она, вынимая из бардачка маленькую синюю коробочку. — Это ему повезло, если он не ждёт нас снаружи.

Оранжевая вспышка и грохот: Моне будто хорошим хуком справа ударило в диафрагму. Ворота сорвало с петель. В облаке дыма створка ворот вывалилась на мокрую мостовую, и вот они уже проскочили над ней, свернули. Ховер набирал скорость.

— Ужасно грубо, не так ли? — спросила Энджи и по-настоящему рассмеялась.

— Знаю, — ответила Молли, сосредоточившись на дороге. — Иногда только так и можно. Мона, расскажи ей о Прайоре. О Прайоре и о твоём приятеле. То, что ты рассказывала мне.

Никогда в жизни Мона не испытывала подобной робости.

— Пожалуйста, — сказала Энджи, — расскажи мне, Мона.

Вот так. Её имя. Энджи Митчелл наяву произнесла её имя. Обратилась к ней. Прямо тут.

От этого хотелось упасть в обморок.

Глава 34

Маргейт-роуд

— Похоже, ты потерялась, — сказал продавец лапши по-японски.

Кумико решила, что он кореец. У отца были партнёры-корейцы; они занимались строительным бизнесом, так говорила мать. Как и этот, они, как правило, оказывались крупными мужчинами, почти таких же габаритов, как Петал, с широкими серьёзными лицами.

— И, кажется, очень замёрзла, — продолжал кореец.

— Я ищу одного человека, — устало сказала Кумико. — Он живёт на Маргейт-роуд.

— Где это?

— Не знаю.

— Зайди, — предложил торговец, обведя жестом конец стойки.

Его палатка была собрана из щитов розового рифлёного пластика.

Она прошла между плакатом с рекламой лапши и стендом, рекламировавшим какое-то роти — это слово было составлено из окрашенных в бредовые цвета дутых букв, с которых будто соскальзывали светящиеся капли. От прилавка пахло специями и тушёным мясом. Холод кусал за ноги, щипал уши.

Пригнувшись, Кумико проскользнула под затуманенный паром кусок полиэтилена. В самой палатке оказалось очень тесно: приземистые синие баллоны с бутаном, три плитки, заставленные высокими кастрюлями, пластиковые мешки с не готовой ещё лапшой, стопки пластиковых мисок — среди всего этого двигался громадный кореец, ухаживая за своими кастрюлями.

— Садись, — сказал он.

Когда девочка присела на жёлтую пластмассовую ёмкость с глютаминатом натрия, голова её оказалась ниже прилавка.

— Ты японка?

— Да, — ответила она.

— Из Токио?

Кумико помедлила.

— Одежда такая, — пояснил кореец, потом спросил, кивая на её ноги: — Почему ты ходишь в этом зимой? Такая теперь в Токио мода?

— Я потеряла сапоги.

Он протянул ей пластиковые миску и палочки; в прозрачном жёлтом бульоне плавали слипшиеся комки лапши. Девочка жадно ела, потом выпила бульон. Кумико смотрела, как кореец обслуживает африканку, которая забрала лапшу с собой в собственной посудине с крышкой.

— Маргейт, — задумчиво повторил торговец, когда женщина ушла.

Вынув из-под прилавка книгу в бумажном, с жирными пятнами переплёте, он начал её листать, слюнявя большой палец.

— Вот, — сказал он наконец, ткнув пальцем в карту с невероятно мелким масштабом. — Вниз по Экр-лейн.

Порывшись под прилавком, он нашёл синюю перьевую ручку и начертил маршрут на грубой серой салфетке.

— Спасибо, — сказала Кумико, — мне пора идти.

Пока она брела к Маргейт-роуд, к ней пришла мать.

Салли — в опасности, где-то в Муравейнике, и Кумико верила, что Тику удастся отыскать способ с ней связаться. Если не по телефону, то через матрицу. Может быть, Тик знает Финна, мёртвого человека из тупика…

Постоянно растущий коралловый риф метрополии в Брикстоне дал убежище совсем иной, незнакомой форме жизни. Лица, светлые и тёмные, мешанина бесчисленных национальностей и рас. Кирпичные фасады испещрены надписями, рисунками — буйство красок и символов, какие и представить себе не могли первоначальные строители или владельцы. Из открытой двери паба, мимо которого она проходила, выплёскивались бой барабанов, жар и раскаты смеха. Лавки продавали совсем незнакомую Кумико еду, тюки яркой одежды, китайские инструменты, японскую косметику…

Задержавшись у освещённой витрины с коллекцией помад и румян, где её лицо отразилось в серебристом заднике декорации, девочка почувствовала, как на неё из ночи обрушилась смерть матери. Мать так любила подобные вещи.

Безумие матери. Отец никогда не упоминал о нём. В мире отца не было места безумию. Безумие матери было европейским, импортной западнёй горестей и иллюзий… Отец убил её мать, сказала Салли на Ковент-Гарден. Но правда ли это? Он привозил врачей из Дании, Австралии и, под конец, из Тибы. Врачи выслушивали сны принцессы-балерины, чертили карты и временные графики её синапсов и брали анализы крови. Но принцесса-балерина отказывалась и от их таблеток, и от их утончённой хирургии.

— Они хотят изрезать мне мозг лазерами, — шептала она Кумико.

Она нашёптывала и другие вещи.

По ночам, говорила она, из своих кубиков в кабинете отца, Кумико, как дымок, восстают злые духи. «Эти старики… — говорила она, — они высасывают наше дыхание. Этот город пьёт моё дыхание. Здесь нет покоя. Нет настоящего сна».

Перед концом она совсем перестала спать. Шесть ночей мать молча и совершенно неподвижно сидела в своей голубой европейской комнате. На седьмой день она ушла из квартиры одна — достойный упоминания подвиг, учитывая усердие секретарей — и отыскала дорогу к холодной реке.

Но в заднике витрины ей ещё чудились линзы Салли. Кумико вытащила из рукава свитера карту корейца.