Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

Павел Антокольский: «Пастернак трижды прав. Он не хочет быть мелким лгуном. Жид увидел основное, – что мы мелкие и трусливые твари. Мы должны гордиться, что имеем такого сильного товарища».

Алексей Гатов (поэт): «Пастернак сейчас возвысился до уровня вождя, он смел, неустрашим и не боится рисковать. И важно то, что это не Васильев, его в тюрьму не посадят (поэт Павел Васильев был посажен в тюрьму за пьяный дебош. – Б. С.). А в сущности, так и должны действовать настоящие поэты. Пусть его посмеют тронуть, вся Европа подымется. Все им восхищаются».

Но Пастернак, автор посвященных Сталину стихов, понравившихся вождю («За древней каменной стеной живет не человек, – деянье: Поступок, ростом с шар земной»), никак не мог при жизни Иосифа Виссарионовича оказаться в ГУЛАГе или, еще хуже, у расстрельной стенки. Эти стихи Сталину нравились. Вот одно из этих стихотворений:

Мне по душе строптивый норовАртиста в силе: он отвыкОт фраз, и прячется от взоров,И собственных стыдится книг.Но всем известен этот облик.Он миг для пряток прозевал.Назад не повернуть оглобли,Хотя б и затаясь в подвал.Судьбы под землю не заямить.Как быть? Неясная сперва,При жизни переходит в памятьЕго признавшая молва.Но кто ж он? На какой аренеСтяжал он поздний опыт свой?С кем протекли его боренья?С самим собой, с самим собой.Как поселенье на Гольфштреме,Он создан весь земным теплом.В его залив вкатило времяВсе, что ушло за волнолом.Он жаждал воли и покоя,А годы шли примерно так,Как облака над мастерскою,Где горбился его верстак.А в те же дни на расстояньеЗа древней каменной стенойЖивет не человек, – деянье:Поступок, ростом с шар земной.Судьба дала ему уделом Предшествующего пробел.Он – то, что снилось самым смелым,Но до него никто не смел.За этим баснословным деломУклад вещей остался цел.Он не взвился небесным телом,Не исказился, не истлел.В собранье сказок и реликвий,Кремлем плывущих над Москвой,Столетья так к нему привыкли,Как к бою башни часовой.Но он остался человекомИ если, зайцу вперерезПальнет зимой по лесосекам,Ему, как всем, ответит лес.И этим гением поступкаТак поглощен другой, поэт,Что тяжелеет, словно губка,Любою из его примет.Как в этой двухголосной фугеОн сам ни бесконечно мал,Он верит в знанье друг о другеПредельно крайних двух начал.

«Поступок, ростом с шар земной» Кобе импонировал. Правда, вождю могло показаться дерзостью, что поэт поставил себя вровень с ним, Сталиным. Но гению такую дерзость можно было простить. С «Кремлевским горцем» она не шла ни в какое сравнение.

Настоящие неприятности начались у Пастернака уже при Хрущеве. Хотя, справедливости ради, при Сталине ему и в голову бы не могло прийти опубликовать «Доктора Живаго» на Западе под своим именем (да и под псевдонимом бы, наверное, побоялся).

Пастернак, кроме того, был благодарен Сталину за то, что он проявил интерес к судьбе творческого наследия Маяковского. Напомню, что 24 ноября 1935 года Лиля Брик написала Сталину письмо, где жаловалась, что, несмотря на то, что стихи Маяковского «не только не устарели, но… сегодня абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием», что Маяковский «как был, так и остается крупнейшим поэтом нашей революции», «далеко не все это понимают» и тормозят издание его сочинений и создание музея. Сталин наложил на письмо историческую резолюцию: «Т. Ежов! Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов. Привет! И. Сталин».

И уже в начале декабря 1935 года Пастернак в письме Сталину писал: «…Горячо благодарю Вас за Ваши недавние слова о Маяковском. Они отвечают моим собственным чувствам, я люблю его и написал об этом целую книгу. Но и косвенно Ваши строки о нем отозвались на мне спасительно. Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни».

Это позднее, в 1956 году, в очерке «Люди и положения», Пастернак напишет свое многократно растиражированное: «Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине 30-х годов, к поре Съезда писателей. Я любил свою жизнь и доволен ей. Я не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины.

Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».

Несомненно, Пастернак в 30-е годы всерьез опасался, что ему могли устроить своего рода государственный культ, которого в конце концов удостоился Маяковский, а это могло погубить Бориса Леонидовича и в творческом плане, и в плане читательского восприятия. С точки зрения сегодняшнего дня страхи Пастернака выглядят весьма сильно преувеличенными, этаким поэтическим кокетством. В глазах Сталина Маяковский имел перед ним два громадных преимущества. Во-первых, он уже умер, а потому не мог написать или сказать что-нибудь не то. Во-вторых, у Маяковского было много чисто агитационных стихов, и лишь немногие из его произведений отличались такой усложненностью формы, которая делала затруднительным знакомство с ними массового читателя. Пастернак же на семь лет пережил Сталина и, как показывали донесения осведомителей, а в дальнейшем – и история с «Доктором Живаго», был способен на очень неудобные для властей поступки. И, кроме того, для агитационных целей пастернаковская философская, пронизанная христианскими мотивами поэзия не годилась.

Но Пастернаку повезло в том смысле, что ореол полуопального поэта породил его невероятную популярность среди широких масс читателей стихов. И вот ныне, в начале XXI века, Пастернака читают гораздо чаще Маяковского, которого изрядно «объелись» в советское время и само прочтение которого было строго канонизировано. В этом смысле поэзия Пастернака сохранилась куда лучше, чем поэзия Маяковского, в том числе и в плане влияния на последующие поэтические поколения.

Достигнув единоличной власти, Сталин озаботился созданием не только идеологического, но и эстетического единообразия. В эстетическом многообразии он видел некую угрозу тоталитарному государству. Писатели при Сталине, как и при его преемниках, нередко удостаивались суровых проработочных кампаний на государственном уровне, но подобные кампании далеко не всегда влекли за собой заключение в лагерь или расстрел (хотя такой вариант развития событий тоже не исключался). Так, за публикацию стихотворения «Кого баюкала Россия» поэт Илья Сельвинский 10 февраля 1944 года удостоился специального постановления секретариата ЦК ВКП(б), гласившего: «Отметить, что стихотворение И. Сельвинского «Кого баюкала Россия», опубликованное в журнале «Знамя» (№ 7–8 за 1943 г.), содержит грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ. Появление этого стихотворения, а также политически вредных произведений – «Россия» и «Эпизод» свидетельствует о серьезных идеологических ошибках в поэтическом творчестве Сельвинского, недопустимых для советского писателя, тем более для писателя – члена ВКП(б).

Освободить т. Сельвинского от работы военного корреспондента до тех пор, пока т. Сельвинский не докажет своим творчеством способность правильно понимать жизнь и борьбу советского народа».

На этот раз высокий партийный гнев вызвали такие строки в стихотворении «Кого баюкала Россия» (подчеркнутый текст выделен Г.Ф. Александровым):

Сама как русская природаДуша народа моего:Она пригреет и урода,Как птицу, выходит его.

Она не выкурит со света,Держась за придури свои —В ней много воздуха и светаИ много правды и любви.

В стихотворении «Эпизод» целомудренных партийцев возмутил рассказ автора о минутах интимной близости, в промежутке между боями, с девушкой с Кубани. По иронии судьбы, Г.Ф. Александров в 1955 году полетел со всех партийных и государственных постов (а был он тогда министром культуры) и отправлен в ссылку в Минск зав. сектором в местный Институт философии за то, что посещал подпольный бордель. В стихотворении же «России» гнев вызвали, по всей вероятности, следующие строки: