Был ли Пушкин Дон Жуаном? - Александр Лукьянов

В этом письме Пушкин вспомнил свою «северную» любовь, которая постоянно возникала перед его взором и будоражила подсознательное стремление к нежности, зафиксированное в детстве на образах сестры и няни. От этих волнующих его память романтических чувств поэт давно отказался. И через все письма поэта, если вы внимательно их читали, постоянно проходит одна мысль, одна идея, волнующая взбудораженный мозг Пушкина. Это мысль о «спасении» объекта своего страстного увлечения. Пушкин как бы убежден, что без него Анна Петровна может потерять свою нравственную опору и быстро опуститься до уровня женщины, которую передают из рук в руки первые встречные волокиты.

Психологически, как описывает это состояние Фрейд, мужчина спасает ее тем, что не оставляет ее. В выделенных курсивом строках постоянно звучит обеспокоенность тем, что любимая женщина подвергается опасности со стороны мужчин (Алексей Вульф, помещик Рокотов, уланы) из-за своей склонности к непостоянству и неверности, что было действительно свойственно Анне Керн. Ревнивые интонации Пушкина, моральные проповеди о любви и уважении к мужу, переходящие в предложение бросить все и приехать к нему в Михайловское, упреки в кокетстве – все это является выражением стремления влюбленного поэта «уберечь ее от опасности, охраняя ее добродетель и противодействуя ее дурным наклонностям».

Эти мотивы спасения любимой женщины являются необъемлемой частью сексуальной жизни невротиков. Они усиливают эротическое удовольствие, возбуждая фантазию подсознательно ощущаемой «эдиповой» ситуацией спасения матери от притязаний (вполне законных) отца.

Отправив эти письма в Ригу, Пушкин какое-то время спустя спохватился, что второе послание, предназначенное П. А. Осиповой, могло бы поссорить его с владелицей Тригорского. И он снова пишет мадам Керн: «Во имя неба, не посылайте г-же Осиповой письма, которое вы нашли у вас в пакете, – просил он 22 сентября. – Разве вы не видите, что оно было написано единственно для вашего поучения? Сохраните его для себя, или вы нас поссорите. Я взялся установить мир между вами, но готов впасть в отчаяние после ваших последних оплошностей… Кстати, вы мне клянетесь вашими великими богами, что ни с кем не кокетничаете, и в то же время говорите “ты” вашему кузену, вы ему говорите: я презираю твою мать, это ужасно; следовало сказать: вашу мать, и даже ничего не следовало говорить, ибо фраза произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону, я советую вам прервать эту переписку, советую как друг, который вам истинно предан, без фраз и притворства. Я не понимаю, с какой целью вы кокетничаете с молодым студентом (который к тому же не поэт) на столь почтительном расстоянии. Когда он был около вас, я находил это вполне естественным, ибо надо быть рассудительным. Итак, решено! Не правда ли? Никакой переписки. – Я вам ручаюсь, что он останется по-прежнему влюбленным. Серьезно ли вы говорите, будто одобряете мой план? Аннета совсем перетрусила, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это весьма простительно. Не хотите ли вы, ангел любви, переубедить душу, неверующую и увядшую? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это будет вам легко. Мое сердце бьется, в глазах темнеет, я впадаю в истому при одной этой мысли. Не одна ли это пустая надежда, подобно стольким другим… Но к делу; прежде всего нужен предлог: болезнь Аннеты, что вы об этом скажете? Или не предпринять ли вам путешествие в Петербург… Вы меня известите, да? Не обманывайте меня, прекрасный ангел! Как я вам буду признателен, если смогу расстаться с жизнью, познав счастье! Не говорите мне о восхищении: это не то чувство. Говорите мне о любви: я ее жажду: но прежде всего не говорите мне о стихах… Ваш совет написать к его величеству тронул меня, как доказательство того, что вы думаете обо мне; благодарю на коленях, но не могу последовать этому совету. Надо, чтобы судьба определила дальнейшее; я не хочу в это вмешиваться… Надежда вновь увидеть вас прекрасной и юной только и дорога мне. Еще раз, не обманывайте меня.

Завтра день именин вашей тетушки; итак, я буду в Тригорском; ваша мысль выдать замуж Аннету, чтобы иметь приют, восхитительна, но я ничего не сказал ей об этом. Отвечайте, умоляю вас, по главным пунктам этого письма и я поверю, что мир еще стоит того, чтобы жить в нем».

Ко всем переживаниям поэта примешивается чувство ревности, постоянный спутник его сексуальных влечений. Постоянное упоминание об Алексее Вульфе – молодом и удачном сопернике болью отзывается в сердце Пушкина. Искренно переживаешь за поэта, когда думаешь, что письма его читались красавицей из тщеславия, а ласки свои, которых так бешено жаждал поэт, она расточала другому.

Вскоре в Тригорское вернулась П. А. Осипова, которая помирилась с Пушкиным, что вполне естественно для ее отношения к нему, и с Анной Керн, которая в начале октября вторично посетила свою тетку, на этот раз с мужем. Супруги Керн провели в Тригорском всего несколько дней и вернулись в Ригу.

А. П. Керн, видимо следуя совету Пушкина, хотела помириться с мужем. Но ей не удалось к этому себя принудить. Она настолько привыкла к свободной жизни и частой смене сексуальных партнеров, что роль послушной и верной супруги, да еще в провинциальном городе, вызывала у ней вполне сознательное чувство протеста. Она решила переехать в Петербург. «Уезжая из Риги, – рассказывает она, – я послала ему (Пушкину) последнее издание Байрона, о котором он так давно хлопотал, и получила еще письмо, чуть ли не самое любезное из всех прочих: так он был признателен за Байрона».

«Я совсем не ожидал, волшебница, что вы меня вспомните, – писал Пушкин в этом письме 8 декабря 1825 года. – Благодарю вас от всей глубины души. Байрон получил в глазах моих новое очарование; все его героини облекутся в моем воображении в черты, которые нельзя забыть. Я буду видеть вас в Гюльнаре и в Лейле. Идеал самого Байрона не может быть более божественным. Значит, как и прежде, судьба посылает вас, чтобы населить чарами мое одиночество. Вы ангел утешения, а я просто неблагодарный человек, так как продолжаю роптать. Вы отправляетесь в Петербург, и мое изгнание меня гнетет более чем когда-либо. Быть может, перемена, имеющая совершиться, приблизит меня к вам, но не смею надеяться. Не будем верить надежде, это всего-навсего красивая женщина, которая обращается с нами, словно со старыми мужьями. Что поделывает ваш муж, мой кроткий ангел? Знаете ли вы, что с его чертами я воображаю себе врагов Байрона, в том числе и его жену». И далее:

«Вновь беру перо, дабы сказать вам, что я у ног ваших, что молю вас, как всегда, что я вас порой ненавижу, что третьего дня я говорил о вас ужасные вещи, что я целую ваши прекрасные руки, целую вновь и вновь в ожидании лучшего, что я не могу больше, что вы божественны и т. д.»

Это «чуть ли не самое любезное» и наименее чувственное письмо оказалось, однако, самым последним из дошедших до нас. Разлука, заботы, новые увлечения загасили любовь, которая и существовала, быть может, только в воображении поэта. К первым месяцам 1826 года относится начало его романа с Анной Николаевной Вульф. А мадам Керн, поселившись в Петербурге, завязала тесную дружбу с Ольгой Сергеевной, любимой сестрой поэта. Многих мужчин она привлекала своим кокетством и чувственностью. У ее ног побывали и Лев, брат Пушкина, и его отец Сергей Львович, старый влюбчивый «селадон». Связь с Алексеем Вульфом продолжалась. Она стала постоянной гостьей в доме барона Дельвига, подружившись с его женой Софьей Михайловной, которая так же страстно желала интимных отношений с молодым Вульфом, постоянно ведя с ним любовную игру.

Сам будучи блудодеем, Пушкин воспринимал блудодейство женщин с какой-то горечью, хотя именно такие женщины могли удовлетворить его постоянно возбужденное состояние. Узнав об увлечениях мадам Керн, поэт в письмах своих довольно грубо и цинично отзывается о предмете своей недавней и такой «возвышенной», судя по приведенным выше письмам, страсти. «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна? – ревниво спрашивал он Алексея Вульфа в мае 1826 года. – Говорят, что Болтин очень счастливо метал против почтенного Ермолая Федоровича. Мое дело сторона, но что же скажете вы?».

Да, любовь прошла безвозвратно и уступила место какому-то циничному раздражению. Поэт злился и на себя за неудавшийся роман, и на Анну Керн, меняющую объекты своих сексуальных предпочтений, за то, что по словам П. К. Губера, увидел гений чистой красоты в образе «вавилонской блудницы», насильно выданной за дивизионного генерала. «Пленительный кумир был снова – в который раз – разоблачен и лишен окутывавшего его покрывала иллюзии, и за этим последним, как всегда, открылся безобразный призрак убогой действительности. Пушкин стыдился своего былого самообмана; впрочем, может быть, он был немножко сердит и на самое Анну Петровну, которая, такая сговорчивая с другими, отвергла его домогательства или если даже уступила им, то слишком поздно, когда рассеялся без остатка душный, сладкий туман страсти и уцелела одна только обнаженная, прозаическая похоть».