Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович - Антонина Коптяева

— А если есть еще третий? — тихо сказал Тавров, подталкиваемый потребностью поделиться с нею хоть частицей своих терзаний.

— Третий? — Варвара настороженно взглянула на него, нахмурив темные брови; но она подумала не о том, кто же третий у Таврова, а о собственном отношении к Ивану Ивановичу и Ольге.

Что, если бы Аржанов полюбил ее? Но такое предположение показалось ей просто немыслимым: ведь там семья… жена, которой доктор очень предан. Варвара ничего не могла посоветовать Таврову.

Но он уже не мог молчать.

— Ты понимаешь, тот, третий, — лишний между нами. Она любит меня, а не его. Сама сказала… А потом…

— Потом? — Варвара все еще не могла догадаться, о ком идет речь.

— Нет, ты скажи: имеем мы право любить и стремиться к совместной жизни, если она замужем?

Девушка покраснела, но в глаза Таврову посмотрела прямо.

— Мне кажется… Нам очень много дала Советская власть, однако не дала права обманывать. Да и не нужно обманывать. Если бы мой муж разлюбил меня ради другой… — лицо Варвары выразило искреннее страдание, словно то, о чем она говорила, произошло на самом деле, — мне было бы тяжело, очень! Я сделала бы все, чтобы он снова полюбил меня, но если нет, то я сказала бы ему: иди к ней, я не хочу тебе плохого. — Варвара задумалась, потом добавила: — Трудно угадывать, как получится. Наверно, в каждой семье по-разному, ведь характеры у людей неодинаковые. Но мы все стремимся к хорошему…

— А картошка-то сгорела! — огорчилась Елена Денисовна, выгребая из золы обугленные клубни. — Эх вы-ы, повара-философы!

Ольга равнодушно прислушалась к разговору на крыльце и шагам Ивана Ивановича, хотя он входил не один, а с Хижняком. Уже поздний вечер, на улице осенняя темь и слякоть. Мужчины пришли с собрания. Что ж, пусть посидят, может быть, выпьют по рюмке вина…

Но тут раздались еще шаги и голос, который точно ножом резанул сердце Ольги. Да, это, несомненно, голос Таврова, только подавленный, глухой, бесцветный… Похоже, говорил тяжело больной человек. Вот он спросил о ней.

— Ей нездоровится, — ответил Иван Иванович. — Пожалуйста, располагайтесь по-домашнему. Денис Антонович, хозяйничай. Сейчас я узнаю, что Ольга Павловна. Ты не спишь, Оленька? — тихо окликнул он, подходя к дивану и бережно притрагиваясь ладонью к ее лбу. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила она, не открывая глаз.

— Может быть, ты выйдешь, посидишь с нами немножко? Там Борис Андреевич и Денис Антонович. Мы купили тебе фруктов и бутылку «Саами». Ты, кажется, любила это вино…

Ольга хотела отказаться, но не смогла выговорить ни слова.

Иван Иванович все еще стоял возле нее.

— Хорошо. Я приду.

«А каково Борису? Почему у него так изменился голос?» — подумала она, стараясь представить то, что пережил он за это время.

Теперь она уже не могла не встать, переоделась, посмотрела на себя в зеркало и похолодела от страха: бледное, даже серое лицо, щеки ввалились, под глазами синева, от носа к углам рта и между бровей прорезались скорбные морщины. Губы женщины задрожали: как постарела! И, все не отрывая взгляда от этого чужого, подурневшего лица, Ольга прислушалась к беседе в другой комнате. О чем говорил Тавров, она не разобрала, хотя голос его звучал оживленнее: он ждал ее выхода. Ну что же, пусть посмотрит на нее, безобразную. Может быть, это вылечит его. Ольга решительно двинулась к двери, но у порога опять замедлила: как она встретится с ним при муже?..

С трудом преодолев минутную слабость, толкнула дверь и, почти падая, хватаясь за косяк, шагнула в ту комнату.

Иван Иванович укладывал на блюдо медово-желтую дыню и яблоки, Хижняк, увлеченный разговором, нарезал ветчину. Оба они не сразу обернулись к неслышно вошедшей Ольге, а Тавров, который, не зная, куда себя деть, рассматривал безделушку из слоновой кости, взятую им с этажерки, — точно застыл на месте. Когда Ольга подходила к нему, он стоял все в той же позе, но руки его дрожали так, что только слепой не заметил бы его волнения. Увидев любимого в беспомощном положении, Ольга вдруг обрела твердость: почти непринужденно заговорила с мужем, пошутила с Хижняком и сама начала хозяйничать, отвлекая на себя их внимание. Когда стол был уже накрыт и рюмки наполнены вином, она опять на минуту потеряла равновесие: Тавров глядел на нее, забыв о всяких условностях. Как предупредить, убедить его, что дальше так нельзя?

— Валерьян Валентинович посоветовал мне обязательные прогулки, — сказала она, обращаясь к Хижняку, — а я третью неделю не выхожу из дому. И правда, у меня не проходят головные боли. Завтра с утра возобновлю свой летний маршрут по горам.

День выдался холодный. Пустынно серело высокое, будто выметенное ветром небо. Печально покачивались у тропы мертвые травы. Куда ни глянь, повсюду ровная желтизна лиственничных лесов: словно диковинные хлеба выспели по склонам гор; стоят, не клонятся, ждут, когда взмахнет над ними белыми рукавами северная жница-метель. Снегопад здесь часто опережает листопад, но быстро сходит молодой снежок, перемешанный с иголками хвои и вялым мокрым листом, и тогда становится особенно неприютно в тайге. Пусть бы мороз, пусть настоящая пурга, только не эта мозглая слякоть.

Ольга карабкалась на водораздел, скользя на крутых подъемах, хватаясь за ветки кустарника. Ветер с налету злобно подталкивал ее в спину, рвал косынку из цветной шерсти, повязанную концами под подбородком. Когда женщина добралась до вершины, у нее дрожали и руки и ноги: то ли отвыкла от таких прогулок, то ли волновалась, ожидая встречи с дорогим человеком.

Увидев его среди скал, перегородивших нагорную тропинку, она не смогла даже ускорить шаги. Он сам бежал ей навстречу.

Выходя из дому, Ольга продумала все, что ей надо было сказать Таврову, но даже рта раскрыть не успела, как очутилась в его объятиях. Несколько минут они стояли молча под порывами злого ветра. Потом тихо пошли рядом.

Ольга опомнилась от радостного потрясения не первая, может быть, еще медлила, как человек, которому не хочется проснуться. Вернули ее к действительности слова Таврова, ласкавшего ее озябшие руки:

— Хочешь, я поговорю с Иваном Ивановичем?

Она понурилась. Прядка светлых волос выбилась из-под платка и волнисто струилась по ветру, падая то на ее лицо, то задевая склоненное к ней лицо Таврова.

Теперь они стояли в небольшом распадке, заросшем редкими кустами кедрового стланика. Однообразно серые тучи вдруг сдвинулись, снизились и потекли над горами сплошным потоком. Уныло перекликались взъерошенные чечетки, перелетая с камня на камень, печально шумела темно-сизая хвоя. Все выглядело грустно, и двое людей, встретившихся здесь, тоже погрустнели, точно подчиняясь природе.

— Почему ты молчишь? — тревожно спрашивал Тавров. — Неужели ты опять уйдешь и спрячешься в четырех стенах? Ведь так же нельзя, Ольга!

— Мы не должны встречаться больше. Я… У меня… Я беременна. — И точно подкошенная этими словами, она опустилась на камень, закрыла лицо руками.

— Оля! — вскричал Тавров. — Дорогая!.. — Он присел рядом, стараясь заглянуть ей в глаза, отводил и целовал ее мокрые от слез ладони. — Что же тут плохого? Пусть будет ребенок от него. Я стану его любить.

— Нет, у меня сердце разрывается, но я не могу! — Она поискала в карманах, не найдя платка, стащила с головы косынку, вытерла глаза и щеки. — Нам надо расстаться.

— Не надо! — Тавров взял косынку из рук Ольги и сам неумело, но старательно повязал ее. — Ведь ты любишь меня! Я знаю, чувствую, ты не шутишь этим!

— Еще бы! — тихо промолвила Ольга. — Но я и теперь не шучу. Нельзя нам вместе. Невозможно! Иди.

Снова она оттолкнула его похолодевшим тоном и взглядом. Тавров встал и, как тогда, летом, медленно двинулся под гору.

Ольга, сжав губы, смотрела ему вслед запавшими в глубину глазами. Глаза звали его обратно. Тавров почувствовал это, обернулся.

— Ольга! — произнес он тем же угасшим, сдавленным голосом, каким говорил вчера.

Жалость и любовь отразились на ее лице. Но она успела овладеть собой и, когда он повалился к ее ногам, сказала с твердостью:

— Перестань мучить себя и меня. Напрасно!

И он снова пошел. Пошел, уже не оборачиваясь, все убыстряя огрузневшие шаги, словно горе тащило его вниз своей тяжестью.

Ольга осталась в каком-то забытьи. Когда она очнулась, начала сыпать мелкая изморось, потом снежная крупа. Косяк гусей, запоздавших с отлетом, вырвался из-под облаков и пошел на посадку на ближнее озеро. Долго слышался в таежной пустыне их тревожно зовущий переклик. Лиственничные леса желтели в долинах и по склонам гор, а среди этой чистой осенней желтизны серел сухостой. Много сухостоя в северо-восточной тайге! Намертво высушивают деревья жестокие морозы.