Последняя стража - Шамай Голан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Хаймек отодвинулся от мамы. Привалившись к глухой стене, он подтянул к подбородку колени, обхватил себя обеими руками и закрыл глаза. Он вдруг понял, как ужасно он устал. Теплота продолжала ласково обволакивать его, и он даже не заметил, как погрузился в сон.
Во сне он увидел маму. Она потихоньку вылезала из своего белого мешка. От нее исходил удивительно чистый запах, запах очень хорошего мыла. Выбравшись из мешка, мама на какое-то время исчезла, и тут же появилась вновь в платье из черного шелка; оно напомнило Хаймеку господина Войну. Мама бесшумно приблизилась к мальчику, непрерывно грозя ему пальцем и шепча бескровными губами одну и ту же фразу: «Ты виноват… ты виноват… ты… ты… ты…» Хаймек подумал сначала, что его защитит папа, но тут же вспомнил, что папа умер. Он сделал попытку подняться… но его колени словно приклеились к подбородку. Мамина накоротко остриженная голова приближалась… и наступила минута. когда Хаймек понял – он должен принять наказание. Склонив голову, он покорно стал ожидать прикосновения маминого пальца. Все его тело напряглось и замерло. Золотой мамин зуб сверкал где-то совсем рядом с его лицом. «Ты виноват , – вновь услышал он. – Ты виноват…»
Он закричал, почувствовав чье-то прикосновение.
– Мама! – крикнул он. Но это была не мама. Бородач крепко держал мальчика за руку.
– Ты что здесь делаешь?
Дрожа и заикаясь, Хаймек ответил:
– Мама… Она на меня сердится.
– Она умерла, – сердито сказал бородатый еврей.
– Она хочет наказать меня.
– Не бойся мертвых, бойся живых, – сказал бородач. – Мертвые не наказывают.
Хаймек все еще дрожал, но уже меньше.
– Я с ней… с мамой… я с ней еще не попрощался.
Бородач, казалось, колебался.
– Попрощаешься с ней на кладбище, – наконец решил он.
– Она тогда не простит меня… – с отчаянием сказал Хаймек. – Не простит… пока я не скажу ей все-все-все… Я отсюда не пойду…
– Нет времени, – сказал бородач. Двумя руками он поднял Хаймека в воздух и выставил за порог.
Холодный ветер и прерывистый дождь хлестнули мальчику в лицо. И тут он увидел маму. Она лежала в деревянном ящике, завернутая в белый мешок, оставлявший ее лицо открытым. Дождь падал на него тоже.
Четверо дюжих мужчин подняли ящик и поставили его на плечи.
– Пошли, – приказал бородач.
Ящик плыл над головами. Сбоку от него двигались две старухи. Замыкал шествие бородач. Хаймек теснился где-то между ними. Он боялся приближаться к маме, чтобы не наткнуться на шедших перед ним старух, но и не мог отставать от них слишком сильно, чтобы не наткнуться на бородача, шедшего сзади. Дождь тем временем усилился, и на лицо Хаймеку с его головы вода текла уже струйками. Внезапно он ощутил какое-то горделивое чувство – ведь все эти люди шли под дождем только для того, чтобы похоронить его маму. Этим новым ощущением ему хотелось поделиться… хоть с кем-нибудь. В конце концов он набрался смелости и, преодолев в себе страх перед старухами, бегом обогнал их и какое-то время шагал нога в ногу с тем из носильщиков, что шел самым первым. Потом он как бы случайно коснулся его свободной руки, которая покачивалась в такт его шагам. Дюжий мужчина повернул к мальчику мокрое лицо. Показалось ли Хаймеку, что мужчина ему улыбнулся, как бы подбадривающе говоря: «Вот такие, брат, дела…»
Так или иначе, но Хаймек почувствовал себя в эту минуту не так одиноко.
– Это моя мама, – сказал он, нажимая на слово «моя».
Носильщик отозвался, как эхо:
– Это твоя мама.
– Она вся в белом, – сказал Хаймек. – Это красиво.
Носильщик снова взглянул на Хаймека, словно ожидая продолжения.
– Никогда не видел маму в такой белой одежде, – доверительно сказал Хаймек, но тут же, припомнив давние времена, поправился, поскольку не желая того, чуть не обманул этого сильного доброго человека.
– Нет, это неправда. Мама любила надевать белое. Давно… до войны, дома… когда она ложилась спать с папой…
Очевидно эти слова ветер донес до старух, шедших сзади, потому что они снова сказали в один голос:
– Мы хорошо обмыли ее… Мы хорошо одели ее. Теперь она может, как надо, предстать перед царем небесным.
Хаймек доверчиво прижался к носильщику и сказал ему, как говорят, когда раскрывают важный секрет:
– Дядя… когда мы были в том доме, мама на меня сердилась. А теперь уже не сердится. Ведь она такая чистая… и вся в белом. И ее несут на плечах…
Но ничего не ответил ему на этот раз носильщик, продолжая ступать тяжело и сильно. И Хаймек вернулся на свое место назад, позади старух и непосредственно перед бородачом. Ветер крепчал и струи дождя хлестали идущих к могиле людей тонкими водяными бичами. Дорога, бывшая в начале пути достаточно твердой, теперь превратилось в густое тесто. Носильщики шли все с большим усилием, вытирая ладонями с лица то ли дождь, то ли пот. Старухи шли легко, колючие кончики платков задорно торчали у них из-под шеи в разные стороны. Замыкавший печальное шествие бородач был задумчив, губы его непрерывно шевелились. С промокшей насквозь бороды струились ручейки воды.
Хаймек был похож на утонувшего воробья. Роняя водопады брызг, он двигался в самой середине процессии.
По мере того, как дорога все тянулась и тянулась, у мальчика убывали и убывали силы. Он все с большим и большим трудом вытаскивал ноги из тяжелой и липкой грязи, и колени у него дрожали каждый раз, когда он ступал в холодную жижу. Он буквально заставлял себя делать каждый следующий шаг. От охватившего его отчаяния он придумал нечто неслыханное. Убыстрив шаг и догнав шедшего последним носильщика, Хаймек тронул его за руку и попросил:
– Дядя… дядя… я больше не могу…
– Ну, – отозвался носильщик, такой же могучий, как и тот, что шел впереди. – Ну, и чего же ты хочешь?
– Можно, я заберусь к маме в ящик? – выпалил Хаймек.
Носильщик, с лица которого непрерывно стекал пот, смешанный с дождем, смерил его взглядом от земли до самой макушки, потом отвел свои зеленые глаза куда-то в сторону и собрался что-то сказать… но не сказал ничего. Однако мальчику показалось, что он знает, что именно хотел , но не сказал носильщик. Он, конечно, хотел сказать Хаймеку, что тот испачкает белые мамины одежды, а потому поспешил добавить:
– Я… сяду в самом уголочке… и ничего не испачкаю…
Неизвестно, каким образом услышали эти слова старухи, но они вновь отозвались единым голосом:
– Мы обмыли ее. Мы хорошо одели ее…
Поскольку носильщик хранил молчание, мальчик снова заныл:
– Дяденька… дядя… Разреши мне… Мама не рассердится. У меня ноги… не идут. Я больше не могу… Мама не захочет, чтобы я сейчас упал. Если не веришь мне – спроси у нее сам. Нет, дай я спрошу. Мама, мама… ты хочешь, чтобы я…
Носильщик сердито оборвал его:
– Хватит тебе ныть. В гробу носят только мертвых.
Услышав их разговор, подошел бородач и спросил Хаймека:
– В чем дело, малыш?
– Я больше не могу идти.
– А что с тобой случилось?
– Я… я устал..
Еврей рассердился так, что капли с его густой черной бороды еще одним дождем оросили лицо мальчика.
– Устал? Ты говоришь – устал? Чтоб я этого больше не слышал от тебя, Хаим. Ты хорошо меня понял?
Схватив мальчика за кисть, он с силой потащил его за собой.
И тут процессия остановилась. Перед ними и далеко вокруг было всхолмленное пространство. Холмики были разбросаны в странном беспорядке. То здесь, то там видны были одинокие кресты напоминавшие ворон в полете. Было пустынно и тихо. Внезапно небеса сжалились над живыми и мертвыми, дождь кончился, а ветер стих. Ни одной живой души не видно было ни вблизи, ни вдали. Эту, пропитанную ненастьем, тишину нарушили удары железа о размокшую глину. Носильщики отнесли гроб в сторону и теперь вонзали – каждый со своей стороны, стальные лопаты.
Могила росла на глазах.
Хаймек подошел к гробу и долго не отрываясь глядел на мамино неподвижное лицо. Он заметил, что лицо изменилось за то время, что прошло, пока из глиняной хижины ее несли на плечах. Мальчику показалось даже, что мама тоже устала, как если бы она проделала с Хаймеком весь путь, вытаскивая ноги из раскисшей и вязкой земли. Ее белый покров тоже оказался заляпанным грязью, смуглое лицо потемнело еще больше, цветом напоминая сейчас доски ящика, в котором она лежала. Маленькая стриженная голова и открытые глаза, упрямо смотревшие на черную тучу, повисшую над землей, заставили сердце Хаймека сжаться в комок, который поднимался из груди мальчика к самому горлу. Так же, только неведомо откуда, к глазам мальчика поднимались слезы…
Он все глядел и глядел. Пока вдруг не понял, что чего-то не хватает.. А потом понял – чего. Во рту у мамы, искривленному так, словно она собиралась заплакать, не было больше золотого зуба.
Не помня себя, Хаймек бросился к бородачу.
– Мама! – закричал он в непролазно дремучую бороду огромного еврея. – У мамы забрали ее зуб… блестящий…
