Великая война - Гаталица Александар

Старый король больше не слушал. Его Варфоломеевская ночь уже наступила и под истерические вопли потерявшей рассудок смерти прошла, оставив его, как трагического героя, страдать живым. Теперь он вел новое, уродливое и безжизненное существование, в которое вступил подобно слепцу. Он перешел в другой конец комнаты, закрыл окно, и звуки улицы исчезли. Он должен снова стать королем. Он должен позвонить в колокольчик и принять сербского посланника, чтобы договориться с ним о переселении из отеля, где его устроили на одну ночь. Он должен собраться с духом. Должен позвонить. Многие короли оказывались в изгнании. Разве он сам не возмужал в изгнании? Разве не его вскормила своим молоком комфортная, но холодная чужбина? И что же здесь нового? Разве то, что в изгнании находится все королевство. Нет, лучше перестать раздумывать и позвонить в колокольчик.

Он схватил колокольчик, пальцы сжали ручку, его ладонь невольно задрожала, — раздался нежный звон и день начался. Король Петр решил избежать торжественной встречи в Салониках, подготовленной представителями греческих и союзнических властей. Он приказал, чтобы на прибывшем за ним катере его доставили прямо к сербскому консульству на набережной, причем по возможности незаметно, словно какого-нибудь заговорщика или преданного анафеме отступника, а не короля. Он еще раньше решил, что не останется в отеле, а переселится в консульство, — не хотел помпезности, почетный караул его раздражал. «Разве не греческое правительство отказалось от заключенного с нами в 1913 году договора и заставило нас отправиться в горные ущелья, где мы потеряли столько людей и претерпели албанскую Голгофу? Зачем же теперь оно собирается демонстрировать свое уважение и воздавать какие-то почести?» — бормотал про себя старик, в то время как на берегу полковник Тодорович пытался убедить низкорослого и усатого начальника почетного караула отойти в сторону. «Король устал, он не хочет помпезности», — повторял полковник, пока за его спиной покачивался черный силуэт моторного катера, а некоторые греческие солдаты и без команды вытянулись во фрунт.

Король вошел в консульство ни на кого не глядя. «Сербский монарх благодарит и просит его извинить», — слышал он за своей спиной, когда толпа, собравшаяся перед консульством, стала понемногу расходиться. В последующие дни король и его свита вернулись к своим неотложным делам. Эта другая жизнь после жизни демонстрировала удивительную витальность в раскрытии своей подлинной сущности. Бельгийский посланник оказался на удивление впечатляющим, когда предстал перед королем; Эдвард Бойл, сербский благотворитель, предлагал, кажется, реальную помощь; поздравления с Рождеством, полученные королем Петром несколько дней спустя от британского короля, герцога Орлеанского и Николы Пашича, были напечатаны на очень убедительных телеграфных бланках. Однако король Петр продолжал не верить в жизнь и этот летящий в тартарары 1916 год, так же как не верил этому самому году ни один из турок.

Мы можем называть его Не-бек, хотя сам он величал себя Джам Зулад-бек, а на самом деле его звали Вартекс Норадунян. История этого жестокого и упорного турецкого полицейского начинается в тот момент, когда он меняет веру и гасит в себе последний — еще горящий — армянский уголек. Он, этот бек, думал, что делает это ради продвижения по службе, ради более высокого чина и значка на лацкане с надписью «канун» («закон»), и ему никогда не придется выяснять, что же армянского в нем еще осталось, но вышло иначе. Джам Зулад-бек ничуть не колебался, когда еще в 1914 году, в начале Великой войны, нужно было обвинить армянских солдат в неудачах турецкой армии на Кавказе и последующем разгроме под Саракамышем. Заглянув в себя поглубже, он ни в себе, ни на себе не нашел ничего армянского. Присаживается на берегу Босфора и берет в руки газету, как настоящий турок. Читает и держит во рту турецкий чубук, немым движением губ одобряя опубликованную в газете речь Энвер-паши: «Армяне виноваты в поражении турок и гибели шестидесяти тысяч правоверных, оставшихся лежать в грязи и снегу. Поэтому солдат армянской национальности нужно разоружить. Они — инородное тело в нашей армии». Да, да, повторяет про себя полицейский, выпуская дым, и видит, что в нем и на нем все в порядке. Поэтому он идет дальше, не оглядываясь.

Не-бек не увидел ничего необычного в том, что ему, одному из лучших стамбульских полицейских, было поручено заниматься цензурой армянских писем. Ни единая бакелитовая пуговица на его мундире не была армянской. Он не стеснялся того, что избегает посещать армянские магазины и мастерские. Не видел ничего плохого в том, что в апреле 1915 года было ликвидировано пятеро армянских лидеров. Не видел ничего, что могло бы оправдать восстание армян в городе Ван, и проклинал тот день, когда русские солдаты пришли на помощь повстанцам. После этого террор распространился по всей Турции, но особый вкус он приобрел на столичной мостовой. А Не-бек чувствовал себя очень хорошо. Его совсем не удивило, что именно ему было поручено следить за армянской интеллигенцией всего Стамбула, а потом отправлять ее представителей под домашний арест. Он заглянул в свою душу и в черном осадке на дне не увидел ни одного армянского слова, которое предупредило бы его, что пора остановиться. Вот почему для него не было ничего необычного в том, чтобы в 1915 году отправить в ссылку своих недавних соседей-армян. В его обязанности не входило сострадать им. Он не проронил ни единой слезинки, услышав, что множество людей умерло на этом пути в Сирию и Месопотамию.

Когда в конце 1915 года Талаат-паша заявил: «Я решил армянский вопрос за три месяца, в то время как султан Абдулхамид не смог решить его за тридцать лет», Не-бек стал стопроцентным турком. За ревностную службу он был повышен в чине и смог купить красивый деревянный дом на Хисаре, что казалось ему вполне закономерным. Он выбросил все вещи прежних владельцев вплоть до последней простыни и тряпки, чтобы ничто не напоминало о христианах, и приобрел хорошие турецкие диваны, плетеные стулья, зеркала в деревянных рамах и даже вьющиеся растения для балкона. Теперь он был начальником вилайета — он, бывший армянский полицейский с побережья Босфора. Как его звали, когда он был армянином? Он не мог вспомнить. У него не было на это времени. Его направили в Трабзон, чтобы «выровнять почву» после «решения армянской проблемы» в этом городе.

Когда в начале 1916 года он отправился в путь, то думал о том, что не доверяет этому году. Ему казалось, что предыдущий год для турок был самым важным, поскольку они навсегда избавились от этих проклятых армян. Он приехал в город Трабзон, а перед ним была долина мертвых. Он буквально ходил по телам покойников, так много их было. Но Джам Зулад-бек не обращал на это внимания. Иногда его ноги наступали на гниющую плоть и дробили кости, но у новоявленного турка не дрогнула ни одна жилка на лице. Большинство трупов были засыпаны только тонким слоем земли, ее частично смыл дождь, и под его ногами внезапно появлялись ямы, в которых ползали серые черви. Повстанцы остались лежать в том же положении, в котором настигла их смерть во время трехдневной резни — еще в движении, как будто готовые снова восстать против Турции и Комитета младотурок, а Джам Зулад-бек не чувствовал себя удрученным. В одном месте он видел полуобглоданные тела турок и армян, держащих друг друга за горло, их руки не разжимались даже после смерти. Казалось, что Джам Зулад-бек вообще ничего не чувствовал. Но потом он обернулся. Тот, кто ничуть не сомневался, когда нужно было обвинить армянских солдат в поражении при Саракамыше, кто не стеснялся игнорировать армянские магазины и мастерские, кто отправлял под арест армянских интеллигентов во всем Стамбуле, кто отправил в ссылку своих соседей, кто не мог вспомнить свое армянское имя, — остановился.

Он оглянулся, словно что-то забыл, какую-нибудь мелочь, оставленную в столице, упустил из виду положить в карман табакерку или сигареты. Потом у того, кто без сомнений обвинял армянских солдат в разгроме под Саракамышем, кто не стеснялся игнорировать армянские магазины и мастерские, кто отправлял под домашний арест армянских интеллигентов во всем Стамбуле, кто ссылал соседей, кто не мог вспомнить свое армянское имя, — по лбу прокатилась струйка пота, как будто он немного устал от ходьбы по трупам. Потом у него на губах появилась пена. Он схватился за горло, его глаза стали бешено вращаться, как будто каждый хотел выскочить в свою сторону, — и вдруг рухнул как подкошенный.