Императорские изгнанники - Саймон Скэрроу

Во второй половине дня подошел Аполлоний, когда заходящее солнце осветило западное побережье острова и заставило черепицу на крышах городских зданий засиять, словно рубиновые сердца. Катон уже ждал его. Они обменялись краткими любезностями, прежде чем агент доложил о делах в форте.

— Патрули были отправлены, чтобы отрезать Каралис и прилегающую территорию.

— Я надеюсь, что они успеют остановить распространение эпидемии.

— Мы узнаем достаточно скоро. Был посланник из Тибулы. Префект Четвертой Иллирийской уже в пути. Он приносит извинения за задержку, но утверждает, что его задержал пропретор. Он должен прибыть завтра. Я приведу его прямо к тебе.

— Хорошо.

— Тебе здесь что-нибудь еще нужно? Что-нибудь, чтобы помочь скоротать время?

Катон на мгновение задумался, затем устало покачал головой. — Думаю, у меня есть все, что мне нужно.

— Очень хорошо. Увидимся завтра.

Когда Аполлоний ушел, Катон протянул руку и потер лоб. Разболелась голова. Он объяснил это тем, что он слишком долго сегодня сидел на солнцепеке. Теперь, когда солнце садилось, он почувствовал первый холодок вечернего воздуха и ощутил легкий озноб на мгновение, прежде чем ступить в башню, чтобы подняться по лестнице и приготовиться зажечь маяк.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Катон проснулся посреди ночи, дрожа от холода и тошноты. Снаружи ветер стонал вокруг башни, а волны с постоянным ритмом разбивались о валуны мола. Он со стоном сел и натянул на плечи одеяло хранителя маяка, а затем уперся ногами и попытался встать. Его конечности дрожали словно желе на протяжении его попытки подняться. После, казалось, огромного усилия он встал, покачиваясь, и ему пришлось дотянуться до каменной стены, чтобы устоять.

— Маяк…, - пробормотал он про себя. Огонь нуждался в поддержании, и он знал, что должен подняться на башню, чтобы выполнить задание, за которое он взвалил на себя ответственность. Подойдя к лестнице, он стиснул зубы в твердой решимости и начал подниматься, с усилием преодолевая одну ступеньку за другой, пока не оказался на платформе, освещенной красным светом пламени, мерцающего в железной корзине. Это тепло немного отвлекло его от озноба, сковавшего тело. Он подошел к сложенным в кучу поленьям и начал подбрасывать их в середину костра, от каждого из которых взлетали и разлетались искры.

Как только пламя разгорелось, он отошел в ближайший угол, который открывал вид на море, тепло расплывалось по его спине. Полумесяц, низко висевший в небе на юго-западе, отбрасывал луч сверкающих бликов на волны, накатывавшие из темноты. Черная масса побережья по обе стороны не имела никаких примечательных деталей, только слабый блеск ламп в окнах далеких домов. Он повернулся в сторону виллы Клавдии и напряг глаза в поисках каких-либо признаков жизни, но ничего не смог различить и снова посмотрел на море, находя некоторое успокоение в соленом привкусе воздуха, шуме разбивающихся волн и стальном мерцании воды. Несмотря на лихорадку, это был безмятежный момент, и он был рад, что остался один.

Затем он почувствовал, как его желоудок крепко сжался, и он перегнулся через край парапета, его вырвало, и снова вырвало, а затем его вырвало еще раз, пока он не почувствовал, что из него выжали все. Он застыл на месте, разинув рот, силясь изгнать последние остатки пищи из желудка. Его голова раскалывалась, а спокойствие, которое было мгновение назад, сменилось противным дискомфортом и жалостью к себе. Было и беспокойство. Если это та же болезнь, которую он видел на корабле, то он представлял опасность для мирно дремлющих по ночам жителей Тарроса. Он должен был быть уверен, что не заснет, когда утром Клавдия придет с едой. Меньше всего ему хотелось, чтобы она позвала его и, когда он не ответит, вошла в башню, чтобы найти его.

— Вот дерьмо…, - Он застонал, когда его снова начала бить дрожь, несмотря на жар огня. Он навалил достаточно поленьев, чтобы поддерживать пламя до рассвета, а затем собрался с силами, чтобы спуститься по лестнице в жилье смотрителя. Внизу он остановился, так как от новой волны тошноты у него закружилась голова, и он на мгновение закрыл глаза, но от этого, казалось, стало только хуже. Ослабив хватку, он, пошатываясь, подошел к отверстию в кладовую. С огромным усилием он спустился вниз и открыл дверь, выходящую на мол, подпер ее бревном, а затем огляделся и увидел груду соломенных циновок и старые тростниковые корзины. Он рухнул на них, свернулся в клубок и натянул на себя свой сагум.

Он никогда в жизни не чувствовал себя так плохо и начал задумываться, не конец ли это для него. Мысль о том, что он умрет в одиночестве в доме незнакомца, усугубляла его страдания. Как и перспектива никогда больше не увидеть Луция. Не иметь возможности наблюдать, как он растет и становится мужчиной, и делиться с ним мудростью, которую он приобрел на своем пути. Мысль о том, что он лишится возможности сказать сыну, как сильно он его любит и дорожит им, давила на него словно гора. Его страдания достигли новых глубин, пока он лежал на боку, подтянув колени, морщась от каждой мучительной пульсации в голове и стараясь не заснуть до рассвета, когда Клавдия должна была принести паек на следующий день.

Через час или около того озноб перешел в жар, а на лице выступили капельки пота. Он задрожал, затем сбросил с себя одеяло и лег на спину. Он ощущал сдавленность в горле, которое почти слиплось от рвоты, и когда он налил себе воды, ему было трудно глотать. Озноб и дрожь возобновились, и он застонал в отчаянии, натянув одеяло на свое слабеющее тело и закрыв глаза, моля богов, чтобы его жизнь была пощажена, и чтобы боли, терзавшие его, прошли…

********

— Катон…

Мягкий голос проник в кошмарный сон о медленном утоплении в темной яме, вдали от далекого света.

— Катон!

Голос прозвучал еще ближе, более настоятельным и отчетливо женским оттенком, Катон зашевелился и издал бессмысленное бормотание. Во рту у него пересохло, а язык казался распухшим и жестким. Он попытался собрать немного слюны, чтобы смочить язык и губы и заговорить внятно.

— Кто… кто это?

— Это Клавдия. Ты выглядишь ужасно.

— Клавдия…, - его разум с минуту пытался осмыслить это имя. Это было усилие, чтобы мыслить ясно, как будто соединение одной мысли с другой было самой сложной задачей. Он вспомнил ее. Он помнил о жизненно важной необходимости не спать. Но он был слаб и позволил себе заснуть. «Для чего ему нужно было бодрствовать? Кто-то был