Сивилла - Флора Шрайбер

   В доме матери из Монтаны Сивилле никогда не говорили: «Твои подруги тебе не чета», утверждая одновременно: «Ты ничего не умеешь делать, ты ни на что не способна. Никогда тебе не стать такой, как мой отец. Мой отец был героем Гражданской войны, мэром города, одаренным музыкантом. Он был всем. Моя дочь и его внучка не должна быть такой, как ты. Господи, и зачем ты мне такая?»

   Поведение Хэтти Дорсетт, как оно представлялось по материалам анализа дочери, выглядело для доктора Уилбур чисто шизофреническим. Более того, доктор была убеждена, что эта шизофреничная мать и являлась стержневым корнем, предопределившим диссоциацию Сивиллы на множество «я». Именно поэтому было существенно важно уяснить причины этой шизофрении и понять, что сделало Хэтти такой, какой она стала. В рассказах Сивиллы о ежегодных (до ее девятилетнего возраста) двухнедельных визитах в большой белый дом в Элдервилле, штат Иллинойс, где родилась и провела детские годы Хэтти Андерсон-Дорсетт, доктор смогла найти некоторые подсказки.

   Просторный дом Андерсонов населяло семейство, в котором было тринадцать детей: четыре мальчика и девять девочек. Уинстон Андерсон, отец семейства, уважаемый в городе человек и домашний тиран, требовал от своего потомства не только общего послушания и повиновения, но и строго индивидуальных знаков внимания. Эйлин, мать семейства, вынужденная разрываться между множеством детей, не могла уделить достаточного времени ни одному из них. Детям явно не хватало заботы.

   Хэтти, высокая стройная девушка с вьющимися рыжеватыми волосами и серо-голубыми глазами, у которой в табеле об окончании средней школы красовалось много оценок «отлично», которая писала стихи, способности которой высоко ценили учителя музыки, поддерживая ее мечту поступить в консерваторию и стать профессиональной пианисткой, потерпела крушение своих надежд, когда ей было двенадцать лет. В этом возрасте отец забрал ее из седьмого класса школы и поставил работать в своем музыкальном магазине. Ей пришлось заменить в магазине одну из старших сестер, которая вышла замуж и уехала. Никаких экономических причин для того, чтобы бросать учебу, никаких существенных аргументов, обосновывающих необходимость отказаться от мечты, не было.

   «Самый сообразительный ребенок в классе. Одна из лучших учениц, каких я видела в жизни, – сказала учительница седьмого класса. – Просто преступление забирать ее из школы».

   «Необычайный музыкальный талант, – сказала монахиня, обучавшая Хэтти игре на фортепиано. – Она пошла бы далеко, если бы ей дали такую возможность».

   Однако такой возможности ей не дали, и обстоятельства, при которых ее лишили этой возможности, были живы в памяти Хэтти. Это произошло однажды вечером, когда Уинстон в своей утепленной домашней куртке сидел в своем особом кресле и курил свою особую сигару. «Завтра ты не пойдешь в школу, – объявил он Хэтти, сверля ее своими угольно-черными глазами. – Теперь ты будешь работать в магазине».

   Никто никогда не спорил с отцом, и Хэтти даже не пыталась ему возразить. Она просто начала хохотать. Этот отвратительный хохот продолжал разноситься по всему дому даже после того, как она ушла в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Дождавшись, пока вся семья уснула, она прокралась в гостиную и, отыскав фиолетовую стеганую куртку отца в стенном шкафу, отрезала у нее рукава. Когда на следующий день начались допросы, она заявила о своей невиновности, вышла из дома и прошагала четыре квартала до музыкального магазина. Уинстон приобрел себе новую куртку, точно такую же, как старая.

   В круг обязанностей Хэтти в магазине входила демонстрация пианино. Импровизируя музыку, то есть исполняя ее без нот, она улучшила маркетинговые показатели предприятия отца. Когда изредка в магазин являлся с жалобой покупатель, сумевший выявить в инструменте недостаток, Хэтти с невозмутимым видом возражала: «Я же играла при вас». Если в магазине никого не было, она просто играла и играла. По вторникам после работы она отправлялась в монастырь на очередной урок музыки.

   Мечта Хэтти рухнула, а сама Хэтти заболела хореей, заболеванием, выражавшимся в тиках и подергиваниях. Имелись и невротические проявления. Невроз оказался столь жестоким, что члены семьи вынуждены были снимать обувь перед тем, как подниматься по лестнице, чтобы не расстраивать Хэтти. А тарелки на столе приходилось ставить на фланелевые салфетки, поскольку Хэтти не переносила их звона. Хотя эти уступки делались не всегда – как из-за отсутствия взаимной заботы, так и из-за низкого культурного уровня, – их все же старались делать регулярно в течение всего острого периода заболевания.

 Мстя за утраченную мечту не открытым неповиновением или прямой конфронтацией, а мелким жульничеством и каверзами, Хэтти стала в семье enfante terrible [11 - Ужасный ребенок (фр.).]. Одна из ее постоянных шуток была связана с обязанностью пригонять коров с пастбища, находившегося на окраине Элдервилля. Волочась нога за ногу домой, она по пути заходила навестить подруг, заставляя коров и все семейство Андерсонов ждать ее.

   Другая шутка была рассчитана конкретно на Уинстона, который руководил хором методистской церкви и поручил Хэтти раздувать мехи церковного органа. Как-то в воскресенье Хэтти сбежала из церкви перед последним гимном, оставив органные мехи бездыханными, а своего отца – посрамленным. Блестяще выглядевший в своем длиннополом сюртуке, Уин стон Андерсон вскинул дирижерскую палочку, и хор приготовился исполнять гимн. Его угольно-черные глаза метали молнии, когда выяснилось, что орган может издать лишь шипение.

   Хэтти вновь удалось отомстить, когда ее отцу перевалило за пятьдесят и начали сказываться последствия ранения, полученного им на войне. Осколок, вошедший в плечо в годы Гражданской войны и своевременно не удаленный, послужил причиной нарушения кровообращения, отчего у отца стали опухать ноги, причем настолько сильно, что поднимать его приходилось вдвоем. Когда он стал попивать, чтобы облегчить боли, жена и дети так возмутились, что алкоголю не стало больше места в доме. Но если Уинстону все-таки удавалось раздобыть выпивку, семейство поручало Хэтти провести расследование. Обнаружив ряд бутылок на полках за пианино, доморощенный детектив с триумфом вопрошал: «А куда еще мог бы музыкант спрятать бутылку?» – радуясь тому, что удалось насолить отцу, насолившему в свое время ей.

   Парадокс гнева Хэтти состоял в том, что при жизни отца и после его смерти она скрывала обиду на него, заменяя ее идеализацией, обожествлением и патологической привязанностью, что было очевидно, когда она ласкала его поношенную куртку.

   Однако сквозь защитную броню гиперкомпенсирующей памяти время от времени кое-что проникало, и Хэтти иногда говорила, что в ее «неприятностях» виноват отец. Хотя она никогда не уточняла, в чем заключались эти «неприятности», все, кто знал ее, понимали, что у нее есть какая-то проблема. Эти «неприятности» кратко иллюстрировались фотографией из журнала «Макколл», которую Хэтти вырезала и сохранила вместе с другими памятками в своем обширном наборе альбомов. На фотографии красовалась привлекательная женщина, стоявшая возле ограды. Подпись гласила: «Нет, ее не особенно любили. Она это чувствовала».

   Нелюбимая Хэтти Андерсон-Дорсетт была не способна любить. Не испытавшая заботливости, она сама стала незаботливой. Изолированная одиночка в большом семействе, позже она сделала изолированным своего единственного ребенка. Ее гнев – результат разрушенной мечты о музыкальной карьере – косвенно передался по наследству в следующее поколение, избрав своей мишенью Сивиллу.

   Эмоциональное наследство, полученное Сивиллой от Уинстона Андерсона, умершего еще до ее рождения, но фигурировавшего в ее жизни в качестве мифологического персонажа, было, таким образом, трехслойным. Реципиентка подавленной ярости Хэтти по отношению к Уинстону, не способная соответствовать его идеализированному образу, Сивилла была одновременно жертвой поклонения отцу Хэтти и подавленного конфликта, возникавшего из-за одновременной идеализации и порицания отца со стороны Хэтти. Именно этим конфликтом объясняются поучения Хэтти относительно того, что мужчины ничего не стоят.

   Другие компоненты семейного синдрома Андерсонов тоже носили инструментальный характер; отношения Уинстон – Хэтти были частным случаем более общего семейного невроза.

   Эйлин, мать, о которой Хэтти говорила как о «чудесной, прекрасной женщине», не демонстрировала каких-то конкретных эмоциональных проблем, за исключением, возможно, пассивности, с которой она позволяла мужу тиранить семью. Однако проблема эта должна была вызвать эмоциональные проблемы у всех ее сыновей, которые, в свою очередь, передали их по наследству своим сыновьям. (Один из внуков Уинстона и Эйлин Андерсон покончил самоубийством.)