На краю земли - Николай Иванович Дубов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напрягая все силы, люди выворачивали камни, и в темноте слышались только надсадное, хриплое дыхание, звяканье ломов, да все чаще и чаще доносились всплески из-за перемычки, где зыбилась черная, страшная вода. Она вот-вот ринется на копошащихся во тьме людей, сметет и смоет их на своем пути…
Из-под чьего-то лома вырвалась упругая струя, потом еще и еще. С хрустом и скрежетом зашевелились камни.
— Берегись! — закричал Лапшин, и все бросились на взгорбок.
Выворачивая камни у основания перемычки, вырвался побелевший от напора столб воды. Он сбил с ног замешкавшегося Коржова, и только-только успели его подхватить и оттащить в сторону, как рухнул свод перемычки, в проем с грозным ревом рванулась тугая черная река, легко разворотила, словно картонные, остатки перемычки и заклокотала, запенилась во всю ширину распадка.
Промокшие до нитки, с ног до головы облепленные глиной, дрожащие от непосильной усталости, люди побежали назад, к электростанции.
Но Савелий Максимович бежать уже не смог. Он вдруг покачнулся и мешковато повалился на бок. И только тут вспомнили, что у него больное сердце, что не только бегать и орудовать ломом, а и ходить быстро ему нельзя.
Водопад, льющийся через плотину, вскоре начал слабеть, потом прекратился вовсе. Станция была спасена. Только по углам фундамента вода выворотила несколько камней.
А Савелий Максимович надолго слег.
Встревожилось все село. Ребята даже перестали баловать на переменах: окна домика Савелия Максимовича выходили на школьный двор, а шум, сказала Мария Сергеевна, вреден для больного. В квартиру Савелия Максимовича натащили столько меду, масла, сметаны, пышек и пирогов, будто он умирал от истощения и его непрерывно, с утра до ночи, нужно было кормить. Но Пелагея Лукьяновна (она присматривала за его хозяйством) ничего не приняла и никого к нему не пустила: еды, мол, и без того хватает, а беспокоить больного человека не к чему. Ухаживали за ним поочередно Мария Сергеевна и колтубовский фельдшер Максим Порфирьевич.
Максим Порфирьевич сказал, что положение серьезное, и Коржов сообщил в аймак. Узнав обо всем происшедшем, Обручев позвонил сам, и Костя, сын председателя, потом рассказывал, как отцу попало от Обручева за то, что не уберегли Савелия Максимовича.
— Виноват конечно, не уберегли, — сокрушенно говорил Коржов. — Да ведь разве его убережешь! Разве он кого послушает! Всегда первым во всякое трудное дело кидается… И вот надо ж такой беде стрястись!..
Обручев отправил к Савелию Максимовичу врача и каждый день звонил, спрашивал о здоровье.
У нас в Тыже тоже переполошились, узнав о болезни Савелия Максимовича. Мой отец, Иван Потапович да и многие другие уже совсем взрослые люди в свое время учились у него, и каждый не упускал случая проведать, повидать своего старого учителя. Но, оказывается, дело было не только в том, что когда-то они сидели у него за партой. Лишь после разговора с Федором Елизаровичем я по-настоящему понял, кто такой Савелий Максимович и что он значит для всех.
Федор Елизарович в воскресенье поехал в Колтубы навестить Савелия Максимовича, а я и Генька увязались за ним, надеясь, что и нам удастся пробраться к больному. Однако Пелагея Лукьяновна, как мы ни просили, не пустила нас. Она не пустила бы и дядю Федю, да Савелий Максимович, узнав по голосу, сам позвал его к себе. Пробыл там Федор Елизарович недолго, потом говорил с доктором и вышел хмурый, опечаленный.
— Плохи дела, ребята! — сказал он. — Сам доктор не знает, чем все кончится. Сердце у него совсем слабое стало… Какой орел был! А теперь… Да и то сказать: за десятерых человек работал, о себе никогда не думал. Тут и машина износится, не только сердце. Одному износу нет — душе его!..
Мы начали расспрашивать. Федор Елизарович отвечал скупо, односложно, потом увлекся и уже без расспросов принялся рассказывать.
Оказалось, что знают они друг друга еще с гражданской войны. Федор Елизарович — тогда еще совсем молодой парень — попал во взвод, которым командовал Савелий Лозовой, развеселый песенник и душа-человек, отчаянный рубака. Отряд ЧОНа[15], в который входил взвод Лозового, боролся с шайками бандитов, сколоченными из местного кулачья и недобитых колчаковцев.
Ранили их — Савелия Максимовича и Федора Елизаровича — в одном бою, а пока они поправлялись, главного бандита, подъесаула Кайгородова, в Катанде схватили, кайгородовская банда была разгромлена, и воевать больше было не с кем.
Однако Савелий Лозовой думал иначе. Пригляделся он, как живет темный, задавленный нуждой народ на Алтае, и решил, что теперь-то и начинается самая трудная и затяжная война — война за счастье человека.
Расстались они на несколько лет. Федор Елизарович вернулся к своему горну, женился, а Савелий Лозовой уехал учиться: сначала в Бийск, потом в Новосибирск. К тому времени, как ему кончать ученье, в Колтубах открыли начальную школу, и Савелий Максимович был послан туда заведующим.
Встретили его и его молодую жену, тоже учительницу, не так чтобы очень приветливо. Кулаки да подкулачники в учителях сразу почуяли врагов. Да и те, кто победнее, по темноте своей, сначала косились: приехал, мол, учить уму-разуму, а мы без привозного ума жили и дальше как-нибудь проживем…
Однако человек он оказался такой твердости, что ничто его не пугало. А его не только пугали, в него и стреляли… Было это уже позже, когда подошла коллективизация и кулачье, чуя свою гибель, пыталось застращать народ. К тому времени вокруг Савелия Максимовича начала собираться беднота. Тут и Коржов был, и дядю Федю Савелий Максимович привлек, вспомнив старую боевую дружбу.
И получилось так, что стал Савелий Максимович не просто учителем, а учителем жизни для всей округи. У кого какая беда, затруднение — все к нему за советом, за помощью. Только на горе да нужду заплату не положишь, их под корень выводить надо. Создали колхоз, маленький, бедный поначалу, а дальше больше, и пошло — государство помогло машинами, ссудами.
В колхозе появилась партячейка, а Савелий Максимович стал ее секретарем — он еще в городе вступил в партию, — да так и по сей день руководит парторганизацией. Пробовали перетащить его на другую работу, повыше дать должность — ни в какую! И не потому, что к месту прирос, с обжитым углом расставаться жаль, а потому, что видел в том свой долг и цель жизни: он этот глухой угол разбудил и должен продолжать свое дело, пока сил хватит. А сил этих он не щадил, работал
