В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

— Да я вовсе не сравниваю, — оправдывался Петрила. — Я только хотел сказать, что Людас человек осмотрительный, больше ничего.

Васарису всегда было неприятно, когда напоминали о Радастинасе, а сейчас это показалось ему просто обидным. Ему было ясно, что Петрила намекал на его отношения с Люце и из-за этих отношений чуть не сравнил его с Радастинасом.

Тем временем тонзура была выбрита, и Людас решил перелистать статьи «Понтификала»[89]. Петрила обратил его внимание на одно место:

— Вот видишь, когда епископ спрашивает, достойны ли вы быть посвященными, он обращается не только к архидиакону, но и к мирянам: si quis habet aliquid contra illos, pro deo et propter deum cum fiducia exeat et dicat[90]. Как это тебе нравится?

«Что он нынче ко мне пристает?» — подумал Васарис и, еле сдерживая растущее раздражение, сказал:

— Что здесь может нравиться или не нравиться? И зачем ты об этом спрашиваешь? Если хочешь, можешь воспользоваться этим пунктом в свое время, а сейчас оставь меня в покое.

Петрила понял, что допустил бестактность, и стал извиняться:

— Ну, не сердись, Людас. Ты знаешь, что я кое-когда люблю пошутить, а мы с тобой соседи и знаем все секреты и слабости друг друга. Но ты обогнал меня во всех отношениях.

— Если бы это зависело от меня, я бы охотно поменялся с тобой местом.

— Неужели? Может, жалеешь о чем-нибудь? — улыбнулся Петрила и вышел из комнаты.

Эта сцена окончательно испортила Васарису настроение. Он знал, что приятель его никогда не отличался тактичностью и деликатностью. Эти неудачные намеки на его отношения с Люце объяснялись скорее всего грубостью его натуры или мелкой завистью. Но все-таки Васарису стало обидно и горько от этих слов. Он чувствовал, что искупил невинные отношения с Люце и тревогами, и мучениями, и величайшими усилиями воли. И вот перед самой значительной минутой в его жизни близкий друг двусмысленно упрекает его в чем-то!

Когда-то подобными упреками уязвил его Бразгис, и теперь Васарис испытывал такую же горечь и унижение. Итак, потому только, что он надел сутану, и потому только, что он решился стать пред жертвенником божиим, каждый считает себя вправе лезть ему в душу из каких-то ничтожных, мелочных побуждений. Эта тягостная мысль удручающе действовала на него, умаляла даже величие приближающегося момента.

«Вот я куда иду, — думал, одеваясь, Васарис. — Вокруг меня не будет недостатка в подозрительных бразгисах и петрилах, которые во сто раз мелочнее, злее и глупее Бразгиса и Петрилы. Я должен избегать и опасаться всего, что им покажется подозрительным. В противном случае всеобщее возмущение, scandalum! Но что мне будет дозволено и что нет? Выходит, что нельзя руководствоваться в своих поступках одной совестью, — этого еще недостаточно. А у меня все-таки есть кое-какой талант. Не погаснет ли он, как свеча без воздуха?»

Вспоминая впоследствии эти горькие мысли, вызванные упреками Бразгиса и Петрилы, он думал, что это было поистине пророческим предчувствием. Но в условиях семинарской жизни ему не дано было вырасти, превратиться в убеждение, сама замкнутость этой жизни оберегала Васариса от множества случаев услышать подобные упреки. А слова Петрилы в день посвящения могли только огорчить его, но не натолкнули ни на какие практические выводы.

В половине десятого Васарис и другие кандидаты были уже в ризнице собора и одевались в длинные, широкие, белые стихари — в этом облачении они должны были принять посвящение. Кроме горькой печали, никаких чувств Людас не испытывал.

Без четверти десять хор запел «Ecce sacerdos magnus»[91] в знак того, что прибыл епископ.

«Вот оно», — подумал Людас. Все шестеро кандидатов переглянулись и снова погрузились в собственные мысли. Вскоре их позвали. Они вышли из ризницы, держа в руках большие восковые свечи. В это же время епископ приблизился к алтарю, чтобы начать литургию, а они по двое выстроились в пресбитерии.

Перед чтением евангелия, когда надо было приступать к обряду посвящения, епископ прервал литургию, и архидиакон — сам ректор семинарии — вызвал их громким голосом:

— Accedant, qui ordinandi sunt subdiaconi[92], — и стал перечислять их по именам:

— Васарис Лудовикус.

— Adsum[93].

Он преклонил колени перед алтарем, прошел мимо епископа и вернулся на свое место.

После товарищи рассказывали, что в эту минуту он очень побледнел и казался встревоженным, но сам Васарис ничего не чувствовал. Сознание его так притупилось, что самые значительные моменты обряда прошли для него почти незаметно. Епископ уже читал по-латыни из «Понтификала» последнее увещевание: «Возлюбленные сыны, кои будете возведены на священную степень иподиаконства, повторно обдумайте, какого бремени вы нынче возжелали. Ибо до сего часа вы еще свободны и можете вернуться к мирской жизни. Но когда вы примете это посвящение, не можете уже отречься от обета и вечно должны служить богу, как служат царю, и с помощью его хранить целомудрие, а также всегда быть приверженными делу церкви. И посему, покуда есть время, обдумайте и если преисполнитесь святой решимости, приблизьтесь сюда…»

Мало кто прочувствовал эти устрашающие слова, ибо это была лишь неживая формула, а мотивы их решения сводились к неизменному «так надо». И Людас Васарис выслушивал их, как всякую другую формулу, не думая ни о смысле ее, ни о значительности приблизившейся минуты.

Потом он вместе с другими упал ниц и слушал, как епископ с клиром читали над ними литанию всех святых.

Для зрителей это был самый впечатляющий момент обряда. Многие растрогались при виде распростертых ниц тонких, худых юношей, облаченных в длинные белые стихари. Каждый чувствовал, какое тяжкое бремя возложено на их неокрепшие плечи на всю жизнь. Молодые женщины не в силах были удержаться от слез — они глубже других постигали значение и последствия этой сцены.

Епископ возглашал имена святых, и с каждым ora pro nobis[94] как бы возрастала толпа небесных свидетелей пред этой живой жертвой полного самоотречения и взятых на себя обязанностей. Приблизилась самая важная минута, а Людас Васарис застыл в оцепенении на полу.

Впоследствии он очень живо вспоминал многие случаи из самой ранней юности, но сцена посвящения так и исчезла для него в густом, непроглядном тумане. Он даже не был уверен, что слышал слова первой формулы посвящения, когда епископ, поднявшись с коленей, отошел от алтаря в митре и с посохом в левой руке и, творя правой, дрожащей рукой образ креста над распростертыми юношами, троекратно возгласил: Ut hos electos benedicere, sanctificare et consecrare digneris[95]. А хор пел: Te rogamus audi nos[96].

Это была еще не самая главная, окончательная формула посвящения, обряд еще продолжался, но после нее нельзя было уже отступать. Все семинаристы знали рассказанный

самим инспектором Мазурковский анекдот, как некий робкий кандидат в иподиаконы во время литании несколько раз приподымал голову, собираясь сбежать. Тем временем епископ прочел эти слова, и бедняга покорно растянулся, воскликнув: Zdecht pies![97]

После литании епископ снова прочел по «Понтификалу» об обязанностях иподиакона. Дошедшая из глубины веков традиция первобытной церкви звучала в этом епископском наставлении-молитве. Иподиакон обязан приготовлять воду для алтаря, прислуживать диакону, подавать ему чашу и дискос, заботиться о жертвенном хлебе и подавать его на алтарь в таком количестве, какое потребно для причащения верующих, чтобы остатки не плесневели в ковчеге. Иподиакон обязан и мыть алтарные пелены. Здесь же было сказано, как выполнять этот святой труд и куда выливать потом воду.

Современные обязанности иподиакона — лишь отдаленное воспоминание, лишь символ реальных некогда действий. Но и те реальные действия, и весь церковный обряд святые отцы толкуют символически, как тайное явление тела Христова. В этой же молитве-наставлении епископа обязанности и действия иподиакона показаны в свете Апокалипсиса святого Иоанна: алтарь — это сам Христос, алтарные покровы — верующие, вода, в которой омывают их, — божественное учение. Отсюда святость иподиакона, дабы он был достоин служения церкви, мистическому телу Христову.

Затем епископ дал каждому коснуться правой рукой пустой чаши и дискоса, произнося при этом основную формулу посвящения: «Узрите, кому дано вам служить, и посему предостерегаю вас, дабы поведение ваше было угодно богу». После этого им были вручены с соответствующими молитвами принадлежности иподиаконского сана: орарь, туника и книги посланий апостольских.

После окончания литургии они приобщились святых тайн.

Когда новопосвященные вернулись в семинарию, товарищи кинулись к ним с поздравлениями и пожеланиями, чтобы последний год прошел для них быстро и благополучно. Потом они ходили благодарить епископа, ректора, инспектора и духовника за то, что их удостоили посвящения, за попечение и отеческие заботы. В следующие дни началось выполнение новых обязанностей, налагаемых более высоким духовным чином, — они читали молитвы по бревиарию, и им было даже приятно отдаляться в перемены от товарищей и, прохаживаясь где-нибудь в сторонке, переворачивать тонкие листы золотообрезного молитвенника и перебирать цветные закладки. Ведь это была обязанность, которой не успела еще коснуться рутина.