Раннее христианство и переселение душ - Андрей Кураев

Зачем же тогда воскрешение плотских органов тела? Это недоумение вытекает из слишком суженного, слишком инструментального понимания значения половой энергии для жизни человека. Но точно ли мы полностью представляем себе наше собственнок тело с полной достоверностью? Осознаем ли мы все тончайшие взаимосвязи между различными системами нашего организма? Вообще человеческое тело слишком сложно и слишком связано с жизнью своей души. Современная психология, мне представляется, поддержит скорее православную позицию, чем оригенистскую. Ведь даже половая энергия, которая казалась Оригену столь ненужной, с точки зрения современной психологии участвует в самых высоких и творческих проявлениях человеческого духа. Возможности нашего мозга мы используем лишь на 10 процентов. Не используем ли мы и мощь наших половых систем лишь отчасти? Может, у них есть и иные функции, кроме тех, которые мы используем непосредственно в половом акте? Сегодняшняя антропология и психология уже прекрасно знает, как половые токи пронизывают всего человека, все его творчество, мышление, даже веру [365]. И вот в защиту этой непостижимой целостности человека выступили церковные критики Оригена.

Ребенку при сборке разобранных им часов всегда кажется, что какая-то деталька оказалась лишней. Вот та же детская растерянность сквозит и у Оригена, когда он при моделировании грядущего восстановления человека замечает, что в человеке есть что-то лишнее, что не пригодилось бы при его «восстановлении». Что ж, Ориген — это детство христианской мысли. Более зрелая ее пора уяснила, что человек не должен гнушаться того, что создал Творец. Впрочем, еще современник Оригена Минуций Феликс столь же точно, сколь и иронично заметил: «если бы Бог хотел евнухов, Он мог бы создать их сам» (Октавий. 24, 12).

Христианский ответ понятен: наше воскресение произойдет по образу Воскресения Христова, а Он вышел из голгофской гробницы не беззубым («О Ком ангелы благовествовали женам, что Он воскрес, как бы так сказал: приидите, видите место и вразумите Оригена, что здесь ничего не осталось лежащим, но все воскресло» — св. Епифаний Кипрский. Панарий. 64, 67). «Вопрос: В воскресение все ли члены будут воскрешены? Ответ: Богу все не трудно. Как Бог, взяв прах и землю, устроил как бы в иное какое-то естество, неподобное земле (волосы, кожу, кости, жилы) и как игла, брошенная в огонь, переменяет цвет и превращается в огонь, между тем как естество железа не уничтожается, но остается тем же: так и в воскресении все члены будут воскрешены и, по написанному, и волос не погибнет (Лк 22, 18), и все соделается световидным, все погрузится и преложится в свет и в огонь, но не разрешится и не сделается огнем, так чтобы не стало уже прежнего естества, как утверждают некоторые. Ибо Петр остается Петром, и Павел — Павлом, и Филипп — Филиппом; каждый, исполнившись Духа, пребывает в собственном своем естестве и существе» (преп. Макарий Египетский. Беседа 15, 10).

Представление Оригена о грядущем воскресении «эйдоса», а не материи тела, было оспарено его позднейшими критиками — св. Мефодием и св. Епифанием. Если для Оригена «тела, с которыми святые воскреснут будут в точности такими же, какими они обладали на земле, потому что они будут иметь ту же форму» [366], то есть тождественность тела определяется тождественностью формы, то для Мефодия и особенно Епифания именно форма тела изменится в воскресении, но останется прежним субстрат. У Иеронима эта тождественность становится тяжеловесно-буквальной, полной (Беседы на Послание Ефесянам 5, 29 и к Иовиану 1, 36), чтобы затем у Августина найти равновесие: он полагает экстравагантным и ненужным полагать, что каждый фрагмент телесной материи будет восстановлен точно на том месте, которое он занимал прежде. «Само тленное вещество, по исходе души ставшее трупом, будет восстановлено по воскресении не так, что распавшиеся и превратившиеся в те или иные виды и формы других предметов, возвращаясь в тела, из которых распалось, необходимо возвратится в ту самую часть тела, где оно было. В противном случае, если волосам возвратится то, что удалено столь частой стрижкой, если ногтям — то, что столько раз срезано, то для размышляющих и потому не верующих в воскресение плоти это представляется чрезмерным и неприличным безобразием. Но как статуя (см. О граде Божием, 22, 19) из какого-нибудь металла, если бы расплавилась огнем, и художник захотел бы восстановить ее из того же количества материала, ничего не потеряла бы в зависимости того, какие частицы вещества какому члену ее будут возвращены, так и Бог восстановит наше тело, и для его копии будет совершенно безразлично, возвратятся ли волоса к волосам или то, что пропало из них, превратится в плоть и будет перенесено в другие части тела… Вещество будет распределяться так, что кому чего не будет доставает, восполнится Тем, Кто из ничего сумел создать то, что восхотел. (Энхиридион, 89-90).

Вообще в этом вопросе аргументы Мефодия и Епифания не кажутся более убедительными, чем доводы Оригена. Ориген подчеркивает динамичность тела, жизнь для него — это процесс. Для его оппонентов тело есть нечто статичное и самотождественное, лишь частично вовлеченное в становление и постоянное обновление. Характерно, что они постоянно используют образ переплавляемого сосуда: медный сосуд, случайно поврежденный, бросается в огненную переплавку, чтобы раствориться в своей первичной стихии и затем получить новую форму при сохранении прежней вещественности (Епифаний. Панарий 64, 65). Но медный сосуд при своем существовании статичен: переплавка — единственная перемена для него. Так что не стоило бы слишком настойчиво объяснять живое существо через уподобление его медному изделию. Епифанию кажется, что отмечаемое Оригеном постоянное обновление веществ в организме есть нечто периферийное (выведение нечистот из тела, которое само по себе чисто) (там же, 67). Эти изменения состава тела он уподобляет обрывкам ниток на готовом куске полотна — их можно срезать, но само полотно никак не будет затронуто этой операцией. Ориген здесь более глубок: поток перемен не обтекает человеческое тело по периферии, но затрагивает его до самых его глубин и в каждой его части. «Поэтому не смущайся, если кто скажет, будто первоначальное вещество тела в то время не будет таким же, так как разум показывает способным разуметь, что и теперь, даже в продолжение двух дней, не может оставаться одинаковым прежнее вещество тела» [367].

Неуклюжим также выглядит возражение Мефодия против оригенова толкования символа зерна. Мефодий считает нужным оспорить тезис о том, что семя впитывает окружающую среду и из новой материи создает прежнюю форму: «Растения питаются или возрастают не от земли. Ибо, если кто-нибудь может спросить, каким образом земля может входить в состав дерев? Если бы находящаяся под ними земля постоянно поднималась посредством корней в целый состав дерева, тогда то место, на котором выросло дерево, должно было бы опустеть. Следовательно, неосновательно такое рассуждение их о превращении в телах. Как может земля, входя через корни в стволы растений и посредством проходов, раздробляясь по всем ветвям их, изменяться в листы и плоды? Есть весьма высокие деревья, производящие ежегодно много листьев и плодов; очевидно, что они ничего из находящейся под ними земли не втягивают в состав своего вещества. Ибо если бы действительно земля, поднимаясь посредством корней, обращалось в дерево, то все место около них должно было бы опустеть» [368].

В конце концов и Иероним должен был признать изменчивость тела человека в течение его жизни: «Тела наши изменяются ежедневно, и то растут, то умаляются: неужели ли же из нас будет столько людей, сколько ежедневных перемен? Неужели я был одним, когда имел 10 лет, другим, когда 40, и иным, когда вся голова моя стала седой? Итак, сообразно с преданием церквей и апостолом Павлом, следует считать, что мы воскреснем в мужа совершенна, в меру возраста исполнения Христова (Еф. 4, 13)» (Письмо 88. К Евстохии) [369].

Но нельзя не заметить, что во-первых, это не единственный аргумент св. Мефодия. Во-вторых, стоит обратить внимание на то, что, полемизируя с Оригеном о посмертных судьбах человека, св. Мефодий опирается на аргументы, предложенные уже в раннем церковном предании — у Афинагора, Иустина и Иринея. Голос церковного предания на стороне не Оригена, но Мефодия. Оригенистам же, если бы они захотели выдать свой идеал конечного развоплощения человеческих душ за церковное предание, было бы просто не на кого сослаться.

Наконец, у оппонентов Оригена есть весьма основательный аргумент: если воскресение касается формы тела, а формой тела, как мы помним по Аристотелю, принято считать душу — то зачем здесь слово «воскресение»? Воскресает то, что умерло, то что нужно вернуть к жизни, а душа бессмертна… С точки зрения традиционной перипатетической философии эти рассуждения Оригена скорее есть отрицание Воскресения. И если рассуждения Оригена понимать строго в рамках аристотелевской философии, то в них обнаружится скорее восстановление души, нежели тела. Не исключено, что позднейшие обвинения Оригена в отрицании воскресения вызывались именно тем, что оппонирующие александрийцу богословы воспринимали тексты Оригена в перспективе Аристотеля. Но так ли воспринимал это сам Ориген? Был ли Ориген сторонником Аристотеля? Для Оригена, насколько можно понять, форма тела остается именно аспектом тела и является некоторой связкой между телом и душой как свободно-разумным и бестелесным началом. Насколько можно судить, речь идет о некоей специфической структурированности тела; тот «эйдос», который подлежит воскресению, не есть собственно разумная душа, из своей трансцендентности оживотворяющая тело (и в силу своей отличности от тела не умирающая и не воскресающая). Похоже, что у Оригена есть две «формы»: одна — та, что налагается на материю, оформляя и умеряя ее, а вторая — это уже собственно оттиск этого первого эйдоса в самой материи. Этот оттиск теряется при распаде тела — но он же и должен вернуться к бытию, потому что сам эйдос храним Богом.