Дорога в декабре - Захар Прилепин

«Так он здесь!» — думаю радостно.

Бросаю на пол сумки, оттянувшие руки.

Семеныч поворачивается ко мне.

— Проехали вроде! — говорит мне и Столяру, стоящему рядом с ним.

Семеныч идет мимо бойниц к выходу, не пригибаясь.

— Работайте, ребятки, работайте! — улыбаясь, говорит он и выходит.

«Неужели он уехал бы, оставив нас?! — думаю я. — Как дурь такая могла мне в голову прийти?!»

Семеныч придумает что-нибудь, я уверен.

— За нами приедут еще? — спрашивает Скворец, явно ждущий положительного ответа.

Оборачиваюсь к нему, еще не решив, что ответить, но почему-то улыбаюсь и несу эту улыбку, чувствую ее как искажение мышц на лице в неожиданно образовавшейся темноте, пока меня непонятно что подсекает и медленно, качая в разные стороны, как осенний лист на безветрии, бросает на пол. Падения я не ощущаю.

Она смотрела в сторону, моя Дэзи. Всю дорогу смотрела в сторону, не обращая внимания ни на меня, ни на пассажиров электрички, в которой мы ехали к Святому Спасу. Когда пассажиры вставали, переходили с места на место, брали вещи с багажных полок, ставя рядом с моей собакой грязные тяжелые ботинки, она осторожно отодвигалась, едва шевелила хвостом, щурила хмурые глаза. Она казалась усталой и неродной. У меня так мало осталось близких душ на свете, честное слово, мало. Мне так хотелось, чтобы Дэзи дружила со мной, мне ведь не было еще и десяти лет, и что у меня оставалось?

В детстве были очень просторные утра, почти бесконечные. Часы не накручивались нещадно, один за другим, сгоняя слабо сопротивляющийся день к вечеру. Нет, в детстве было не так. Пробуждение наступало долго. Поначалу разум вздрагивал, вырывался на мгновенье, цеплял какие-то звуки. Потом глаза открывались, и начиналось утро. Оно не начиналось раньше пробужденья, как происходит сейчас. Утро звучало, источало запахи, казалось, что в мире раздается тихий звон, звон преисполняющий. Все самое важное в моей жизни происходило по утрам. Каждое утро просыпалась Даша. Что может быть важнее? И каждое утро, там, в детстве, на улице лаяла моя собака. Радуясь моему пробужденью, так ведь? Иначе что ей лаять?..

А сейчас она смотрела в сторону. Я кинул ей печенье, и она съела. Сидя ко мне спиной, лязгнула зубами, заглотила и не повернулась, не стала заглядывать мне в глаза, выпрашивая еще.

Стекла окон были грязные, и за стеклами текли сирые просторы, и порой моросил дождь. Казалось, что все находящееся за окном имеет вкус холодного киселя.

Граждане, сидевшие вокруг, были хмуры, лишь что-то без умолку обсуждали две старухи напротив. Мне очень хотелось, чтобы Дэзи укусила какую-нибудь из них за ногу.

Полы были грязны, затоптаны. Дэзи лежала на полу, и, когда снова и снова кто-то двигался, вставал курить, заставляя ее волноваться, передвигаться, мое сердце сжималось от жалости к моей собаке. Хотелось затащить ее к себе на колени, обнять. Но она б наверняка начала вырываться, не поняв, чего я от нее хочу, мазнула б мне по брючкам грязной лапой, спрыгнула б обратно. И соседи мои посмотрели бы на меня осуждающе, а старухи начали бы выговаривать за то, что я измазал одежду, матери теперь стирка…

Мы ехали к моему отцу на могилу.

Я думал о чем-то всю дорогу, дорога была длинной, но бестолковые и нудные размышления не кончались. Странно, людям часто не о чем разговаривать: встретившись, они молчат. И при этом думают все время, неустанно качается в их головах какая-то бурда, безвкусный гоголь-моголь из сомнений, или обид, или воспоминаний…

С шумом открывались двери электрички, и все поднимали глаза, словно ожидая увидеть там нечто необыкновенное — человека без глаз? человека без рта? Ну кто сюда может войти, Господи…

Лишь моя собака вела себя достойно: лежала и не двигалась. Может, ей никогда не бывало скучно? Лишь иногда она поводила носом — в баулах старух таилось и теплилось что-то съестное, издающее запах.

Когда электричка приехала и люди встали и долго, в молчании, перетаптывались на месте, потому что все сразу выйти не могли и ожидали очереди, собака моя перебралась под лавку, продолжив лежать, никуда не торопясь.

— Дэзи! — окликнул я.

Мы вылезли из электрички и шли рядом, обходя лужи. Я обгонял ее, пытался заглянуть в глаза, вставая на ее пути. Но она обегала меня, делая большой полукруг, и я всё боялся ее потерять. Я позвал собаку и предложил ей хлеба и сыра. Немного отщипнул себе и скормил собаке почти все только затем, чтобы хоть чуть-чуть погладить ее, пока она ела.

Поглотав пищу, Дэзи сразу же убежала.

Я забыл, где кладбище, и спрашивал дорогу у прохожих.

Бабушка в черном платке предложила мне пойти вместе с ней — она тоже шла на кладбище. Но мне не хотелось попутчиков, не хотелось отвечать, зачем туда иду я, и слушать, к кому идет она. Поэтому, выспросив дорогу, я попытался уйти вперед. Но моя собака не шла за мною. Неспешной трусцой Дэзи бежала рядом с бабушкой, изредка вынюхивая что-то у обочины.

Мне показалось, что Дэзи оживилась — вспомнила, что жила здесь, услышала знакомые запахи.

Я несколько раз звал ее, но она никак не отзывалась.

Бабушка смотрела в землю, передвигая усталые больные ноги, опираясь на клюку — большую деревянную палку.

Я уже увидел кладбище — оно располагалось на небольшой возвышенности, окруженное редкими посадками, — и, отчаявшись дозваться собаку, пошел один, спотыкаясь от детского предслезно-го одинокого раздражения.

Из давно не крашенных ржавых ворот кладбища, крестясь, выходили люди в плохой, темной одежде.

Я не умел и не хотел креститься, и юркнул меж ними, и пошел, как мне объяснил дед Сергей, сразу направо вдоль ограды. Отец был похоронен где-то в углу, я уже забыл, где именно.

Шагая по густому и злому кустарнику и стараясь не встречаться взглядом с покойниками, любопытно смотревшими с памятников, я выбрел прямо к могиле отца. Она открылась неожиданно, заросшая и разоренная. За ней некому было ухаживать, быть может, тетя Аня иногда и приходила, но редко.

Памятника давно не было — он упал в первый же год, потом его поставили, но он снова упал, а потом и вовсе пропал, быть может, ктонибудь унес.

На насыпи стоял деревянный крест, и на нем — имя человека, породившего меня на белый свет.

Я присел на корточки и смотрел на крест, не зная, что делать.

На могиле разрослась и уже увяла травка. Осмотревшись, я заметил, что на других могилах травки нет, наверное, ее вырывали с корешками родные и близкие покойных. Но я не стал этого делать, мне показалось, что украшенная жухлой травкой могила смотрится лучше.

Со всех сторон могилу уже обступали кусты, заросли репейника и лопухов. Вот они мне не понравились.

Отломив от хилого деревца сук, чтобы вырубить буйную поросль наглых сорняков, я уже изготовился ударить, но был едва не сбит с ног Дэзи, выскочившей из кустов.

— Дэзи, стой!

Я побежал за ней, петляя между могил, попадая в лужи. Сначала я не догадался, что ее пугает палка в моих руках. Собака не останавливалась, но часто оглядывалась на меня. Я бросил палку и встал, едва не плача.

— Ну Дэзи же! — сказал я в сердцах.

Она тоже встала, настороженная и неприветливая.

— Дэзи, Дэзинька, девочка… — я подкрадывался к ней, двигаясь от страха и унижения на полусогнутых ногах, готовый на колени пасть, лишь бы она не оставляла меня одного.

Сел рядом, прямо на землю, и стал гладить ее, опасливо поглядывающую на мои руки, готовую в любой миг убежать от меня.

— Пойдем, Дэзи? — попросил я.

Мы сели на могилу в ногах отца, и я стал нежно расчесывать руками мою собаку, извлекая и небольно вырывая из ее шерсти, замурзавшейся от лазанья по кустам, репейники. Жадное цепкое репье облепило ее всю, висело на длинной, давно не стриженной шерсти по бокам, на ногах, на грудке, на шее.

— Ну что ты такая неряха, Дэзи… — приговаривал я, стараясь коснуться ее щекой, прижать к себе, не напугав еще раз.

Репейники перекатывались по могиле, их сносило ветром, и они катились до первой легкой грязцы или терялись в траве.

Сознание вернулось так, будто сняли мертвую кожу, а под кожей обнаружилась живая, голая, напуганная ткань. Одновременно с возвращением сознания вернулась всеобъемлющая, как кожа, боль. Потом она, не исчезнув, но скорее затмившись, сменилась ощущением, что я лежу на плоту. Лежу, и меня мерно и тошнотно качает. Вокруг парная и теплая вода, которой я не вижу. Солнца в небе нет. Я чуть-чуть двинул головой, чтобы увидеть воду, и почувствовал, что затылок мой прилип. Мне даже показалось, что прилипли мои волосы, которых не было на моей бритой в области черепа и не бритой в области скул голове…

Я силился приподнять голову и каждый раз чувствовал, как на прилипшем затылке оттягивалась мясная ткань, причем оттягивалась на несколько сантиметров, словно голова моя была сдувшимся воздушным шаром. В ужасе я прижимал голову к поверхности, на которой лежал, и затылок мой вдавливался в мягкую дегтеобразную жижу.