Львы Сицилии. Закат империи - Стефания Аучи

Джулии всегда было жаль отца. Он был для нее опорой, авторитетом. Мать она презирала за то, что та уничижалась, выпрашивая ласку и внимание. За то, что в ней не было ни капли гордости. Она не осмеливалась взять то, что принадлежало ей по праву.

Мать принесла себя в жертву семье, унижаясь и позволяя себя унижать.

Джулия резка в своих суждениях, в ней говорит юношеский максимализм подростка, которому неведомо, что пережили родители, и чей протест выражается в одной самонадеянной мысли: «У меня все будет по-другому».

– Я имею в виду, все меняется, – отвечает Джулия с умным видом. – Я рада, что вы с папа́ нашли мне мужа, но я не кукла.

– Вы только послушайте ее! Откуда такие мысли? Влияние модных веяний? Уж не хочешь ли ты выучиться на адвоката, как та северянка, Лидия Поэт? Ты ведь знаешь, что с ней случилось, не так ли? Ее отправили обратно домой, вот и все.

Джулия надувает щеки, отбрасывает вышивку.

– Не надо так, донна Джованна… боже мой, зачем вы так? – Донна Чичча пытается сгладить ситуацию, накрывает своей рукой руку Джованны. – Когда вы так волнуетесь, я сразу вспоминаю вашу матушку: та всегда кричала, чтобы ее услышали.

Кровь отливает от лица Джованны. Губы дрожат, кажется, она и правда вот-вот закричит. Но она сдерживает гнев, энергично качает головой. Смотрит на донну Чиччу, затем кивает на Джулию:

– Она не может быть обычной женщиной. В ее жилах течет особая кровь, она носит особое имя.

Джулия смотрит на мать и молчит.

В ее взгляде Джованна читает желание найти свое место в мире, то желание, ради которого лично она была готова продать душу, чтобы получить любовь и уважение Иньяцио.

Но в Джулии нет ни смирения, ни терпения. Она совсем другая… Неразгаданная тайна. К этой девочке, столь же красивой, сколь и решительной, она питает одновременно нежность и злобу. Ей уготована почетная роль идеальной хозяйки и аристократки, но Джулия, похоже, этого не понимает. И, кажется, смеется над материнской тревогой.

Джованне жаль дочь, потому что она молода и еще не догадывается, что ей предстоит защищаться от всего и всех, придется пойти на многие жертвы, которых от нее ждут другие. Она даже представить себе не может, как трудно сохранить душу чистой, живя жизнью, где деньги, титулы и внешность решают все.

Каждая женщина должна понять это сама.

– Пойду к Иньяцидду. – Джованна вздыхает, идет к двери, вместе с ней уходит и няня.

В комнате ненадолго воцаряется полная тишина.

Донна Чичча наклоняет голову близко-близко к голове Джулии и торопливо шепчет:

– Вы всегда будете под колпаком у свекрови, о всех ваших глупостях она донесет вашему мужу Пьетро. Так уж заведено, никуда от этого не деться. – Донна Чичча серьезно смотрит на Джулию. – Ваша мама вам об этом не говорила, но я скажу: будьте осторожны, князь очень привязан к матери, а она – ужасная женщина…

Донна Чичча говорит тихо, боязливо, она знает, чувствует, что Джулии придется нелегко в доме у мужа. От этого предчувствия сжимается горло: трудно смириться с тем, что ее малышка будет страдать, и немало.

– Если она ужасная женщина, я тоже стану ужасной. – Джулия вскидывает подбородок. – Я знаю себе цену.

Донна Чичча, качая головой, возвращается к работе. Джулия выросла у нее на глазах, из девочки она превратилась в девушку, слишком самоуверенную, как все подростки… как все Флорио. Конечно, рано или поздно она поймет, что значит войти невесткой в чужой дом, породниться с одним из самых влиятельных семейств в Италии. Характер у Джулии решительный и гордый, она не терпит помыканий, а значит, ссор в семье не избежать. Она не позволяет себе унижаться ни перед кем и ни перед чем, как и бабушка, чье имя она носит. От бабушки Джулии досталось мужество, способность превозмогать боль; от дедушки Винченцо она унаследовала взрывной характер, надменность и нетерпимость к любым попыткам унизить ее.

Но донна Чичча и представить не может, какие испытания выпадут на долю ее малышки.

* * *

Лето 1884 года небывало жаркое и влажное. Сирокко несет в раскрытые окна конторы «Генерального пароходства» тяжелый запах гниющих водорослей, пароходного дыма, песчаную пыль, которая тонким слоем оседает на мебели, размывает контуры зданий и далеких гор.

Иньяцио закрывает лежащую перед ним папку с надписью «Компания Фаянс». Он давно думал об этом, и вот наконец ему удалось открыть в Палермо фабрику по производству посуды, в том числе и для его кораблей. Хватит покупать в Англии или в Ломбардии тарелки, чашки и супницы, теперь он сам будет делать их под маркой «Флорио». Кстати, неплохо бы выпустить столовый сервиз для Фавиньяны… Да, попрошу Эрнесто Базиле заняться этим, думает он.

Иньяцио идет к двери, распоряжается, чтобы подавали карету – пора возвращаться домой, в Оливуццу, – затем возвращается к столу, садится и наконец-то позволяет себе ослабить пластрон. Трет глаза. В последнее время они болят, а ежедневные компрессы из гамамелиса и ромашки лишь ненадолго снимают жжение. Осталось подождать всего несколько дней, думает он, закрыв глаза. На его губах играет улыбка: в этом году он решил сбежать от жары, отправиться сначала в Неаполь, а затем в Тоскану. Но радует его не только предстоящее путешествие. Он купил личный салон-вагон и оборудовал его как настоящий «дом на колесах» – это модно нынче у европейской аристократии. Его семья будет путешествовать в окружении своей мебели и своих слуг, будет даже отделение для багажа. Роскошь, комфорт, уединение. Еще один способ прогнать беспокойство и продемонстрировать свой статус.

Он открывает глаза и замечает, что тяжелый день наконец-то клонится к концу. Осталось одно дело – разобраться с личной корреспонденцией, прибывшей в Палермо дневным пароходом.

Иньяцио берет нож для писем, вскрывает конверты. В первом – просьба от представителей неаполитанских рабочих рассмотреть вопрос увеличения заработной платы. «Вы же как отец своим рабочим», – пишут они. Он ответит им завтра.

Затем письмо от Дамиани, тот уведомляет о последних заседаниях сената, не забывая и посплетничать, и пересказать слухи. Толки тоже важны, они оба это знают. Иньяцио пробегает глазами по письму, откладывает в сторону.

Последним открывает траурный конверт. Вертит его в руках, смотрит как на опасный предмет. Иногда сердце видит худые вести раньше, чем глаза.

Почтовый штемпель Марселя.

Почерк незнакомый. Но знаком адрес отправителя. Нет, не от сестры и не от семейства Мерле. Во рту у Иньяцио становится сухо. Дыхание перехватывает. Руки, открывающие конверт, словно чужие.