Тьма в полдень - Юрий Слепухин

Холодея от ужаса и отчаяния, она шла рядом с Кривошеиным, хотя идти было уже некуда и незачем продолжать разговор. Когда он остановился и, оглядевшись, жестом пригласил ее к скамейке, она съежилась словно в ожидании удара.

– Давай-ка это хорошенько обсудим, – сказал Кривошеин и достал из кармана потертую жестяную коробку. – Машинисткой, говоришь, в гебитскомиссариат...

Он открыл коробку, достал листок газетной бумаги, согнул желобком и натрусил в него зеленоватое крошево самосада. Таня, сидя рядом, как загипнотизированная наблюдала за его пальцами. При последнем слове она вздрогнула и подняла на него умоляющие глаза.

– Леша, я тебе даю честное комсомольское, что никогда и ничем не дала ни малейшего, ну никакого совершенно повода, – заговорила она быстро, сбиваясь от волнения и страха быть непонятой. – Я совершенно не...

– Постой ты, не тараторь, – сказал Кривошеин и неторопливо облизал самокрутку, – Какой дурак говорит, что ты дала повод? Послушай, а ты что – печатаешь на машинке?

– Нет, конечно! Откуда?

– Как же он тебя хочет устроить машинисткой?

– Ну, он сказал, что достанет машинку, чтобы я попрактиковалась. Говорит, там необязательно знать это хорошо. Леша, как он только мог вообразить, что я на такое...

– Да погоди ты! Я вот что подумал, Николаева...

Он не договорил и задумался, поглядывая на ржавый купол соборной колокольни, возвышающейся над черными, усыпанными шапками грачиных гнезд, сучьями по-весеннему голых вязов. Несколько листов обшивки купола было сорвано, и выгнутые ребра каркаса четко рисовались на фоне вечереющего неба.

– Грачи скоро прилетят, – сказал он неожиданно. – Гаму будет! Помню, году в тридцатом мы тут на пасху верующим мозги вправляли, ночью, поздно уж было. Они там внутри пошабашили, выходят наружу с крестным ходом – вроде демонстрация такая, крест несут здоровенный, хоругви, а мы со всех райкомов мобилизнули ребят погорластее, выстроили вон там вокруг церкви, да как урежем хором: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов», – умора, да и только. А я пострадал тогда: высунулся вперед, поглядеть, что это там поп над крашеными яичками колдует, а бабка мне р-раз клюкой по загривку, да здорово так, – я думал, черт, перешибла мне позвоночник. Долго чего-то там болело, головы не мог повернуть...

Кривошеин замолчал, улыбаясь воспоминаниям, потом вздохнул и раскурил забытую самокрутку.

– Да, хорошее было время, Николаева. Первая пятилетка... Ребята на Магнитку уезжали, на Сталинградский тракторный, на Днепрострой... Ты-то не видела всего этого, только по книгам знаешь.

– Я помню стихи: «Человек сказал Днепру: я стеной тебя запру»... Как же там дальше?.. «Чтобы, падая с вершины, побежденная вода с шумом двигала машины и толкала поезда». Это мы в первом классе учили... «Над Днепром звезда горит, левый берег говорит...» Нет, забыла, что говорил левый берег.

– А-а, – Кривошеин кивнул, продолжая улыбаться, – это, верно, насчет соревнования, мы ж там соревновались – левый берег с правым, – кто больше бетона уложит за смену. Да, так слушай, Николаева: насчет гебитскомиссариата это мысль дельная.

Таня, собиравшаяся в этот момент что-то сказать, замерла с приоткрытым ртом.

– Он прав, этот твой Попандопуло: работая там, ты будешь застрахована от любой неприятности. Ни один полицай не сунется.

– Да ты что, Леша, ты соображаешь, то говоришь? – выговорила наконец Таня – даже без возмущения, а просто изумленно.

– Факт, соображаю, – кивнул Кривошеин, – кто ж такие вещи говорит не подумавши. Я тебе, конечно, приказывать не могу. Но если ты хотела моего совета, так я тебе говорю: поступай в комиссариат.

– Да ты с ума сошел, – сказала Таня, глядя на него уже со страхом. – Как тебе не стыдно! Ты еще год назад был моим комсоргом!

– Почему «был»? Ты что, перестала считать себя комсомолкой?

– Это ты перестал быть комсомольцем! Ты отдаешь себе отчет, на что меня толкаешь?

– Ты, Николаева, давай вот что. Давай не кипятись, а дослушай, что я тебе хочу сказать...

– И слушать не стану! Я к тебе пришла посоветоваться всерьез, а ты... – у нее от возмущения даже слов не хватило, – ты или шутки себе со мной позволяешь совершенно неуместные, или – если это не шутка – толкаешь меня на предательство!

– Ты дослушай сперва, балаболка. То, что служба у немцев удобна тебе в смысле личной безопасности, это одна сторона дела. А вторая сторона в том, что нам не помешает иметь там своего человека...

Говоря это, Кривошеин понизил голос и оглянулся на всякий случай, хотя чужих ушей здесь опасаться не приходилось: осенью в скверике стояла немецкая зенитная батарея и солдаты изрыли и попереломали всю сирень, немногие уцелевшие кусты, сейчас к тому же голые, просматривались насквозь. Вокруг скамейки было пусто и безлюдно.

– Кому это «нам»? – настороженно спросила Таня. – у вас что, все-таки есть какая-то организация? Значит, ты мне врал?

– Не врал я тебе, – твердо сказал Кривошеин. – Организации как таковой пока нет. Но она может родиться, Николаева, и она должна родиться, иначе мы не комсомольцы. Без организации мы ничто, мы даже помочь в случае чего никому не можем. Евреев помнишь? Хорошо, что тревога оказалась покамест ложной, может, с ними ничего и не сделают; но если нужно было бы тогда их спасать? Всех, естественно, мы и не могли бы, сделать что-то – при наличии организации – было бы возможно. Ну, скажем, хотя бы укрыть часть детей. При наличии организации можно саботировать немецкие мероприятия по отправке молодежи в Германию, да мало ли что...

– Леша, ты мне читаешь прописные истины. Я не хуже тебя представляю преимущества организованного подполья, но что о нем говорить, если его нет!

– Будет, – сказал Кривошеин. – Будет, Николаева, рано или поздно.

– Так ты что... – Таня помолчала, накручивая на палец перчатку. – Ты предлагаешь мне идти туда уже как... как подпольщице?

– Факт, – кивнул Кривошеин. – В сущности, твое поступление туда может стать одним из организационных мероприятий. Понимаешь, Николаева?

Она теперь понимала. Но легче от этого ей не было.

Минута или две прошли в молчании. Кривошеин докурил самокрутку, аккуратно раздавил сапогом окурок, покосился на Таню. Та сидела в той же напряженной позе, выпрямившись, с крепко сжатыми губами и прорезавшейся меж бровей тоненькой вертикальной морщинкой. Почувствовав на себе взгляд Кривошеина, она повернула голову и улыбнулась растерянно и немного смущенно.

– Я... просто не ожидала, не знаю, что и думать, – сказала она, словно извиняясь, и лицо ее снова стало серьезным. – Леша, ведь неизвестно, смогу ли я...

– Сможешь – что?

– Ну... выполнять ваши задания, работая там.

– А может, никаких особых заданий и не будет, – сказал Кривошеин. – Ты думаешь, тебе придется рассовывать мины под письменные столы? Ерунда, Николаева, никогда мы таких глупостей делать не будем, даже если получим возможность. Это твой Володька все бредит диверсиями. Я о другом думаю: немцы сейчас для нас что-то вроде марсиан – напали, захватили и сидят, – а мы о них ни фига не знаем. Я говорю про нас, здесь, про рядовых граждан, попавших в оккупацию. Видишь ли, легче бороться против немца знакомого, чем против немца неизвестного. Согласна? Мне представляется очень важным иметь наших людей в немецких учреждениях, Николаева. Хотя бы вот почему: если где-то, допустим, им потребуется нанять десять служащих из местного населения, то рано или поздно они их наберут, и это будут в основном предатели. Ну, или просто шкурники. Верно? А мы их перехитрим – подсунем своих людей. Мы таким образом будем в какой-то степени осведомлены о том, что немцы делают, что они замышляют и так далее. А подвернется случай – и конкретное что-то можно будет предпринять. Вот тебе простой пример: если бы мы догадались в свое время и подсунули наших переводчиков в тот же арбайтзамт, насколько легче жилось бы теперь людям! А мы этого не сделали, поналезла туда всякая сволота из бывших колонистов, вот и издеваются над народом. Что, не верно я говорю?

– Верно, конечно... в общем.

– А в частности?

– Леша, представь себе такое положение: я поступаю на службу в комиссариат, и за все время мне ни разу не представляется случай сделать что-то «конкретное», как ты говоришь. Ну, я просто сижу там, занимаю место, чтобы его не занял какой-нибудь предатель, иногда рассказываю вам о том, что немцы делают и что замышляют. А потом приходят наши. Что тогда, Леша? В каком я тогда буду положении – перед Сережей, перед моим дядей? Да просто перед людьми! Хорошо, если ты в этот момент окажешься рядом. А ведь может получиться и иначе, правда?

Кривошеин пожал плечами.

– Николаева, ты комсомолка, а рассуждаешь, как кисейная барышня. Тебя беспокоит, что скажут люди! Твоя совесть будет чиста и перед дядькой, и перед женихом, а перед кем угодно...