Мы и наши дети - Борис Никитин

А вот и концерт готов, артисты уже в костюмах, зрители усаживаются на креслах перед "занавесом", отделяющим "сцену" от "зрительного зала". Все номера готовят сами ребята, они составляют программу вечера, выбирают конферансье, мальчики подготавливают световые и, разумеется, шумовые эффекты. "Занавес" раздвигается не просто так, а с помощью хитроумного устройства. Но любовь к экспромтам подводит, и без подготовки получается: — Скорей, скорей — уже тебе надо! — Я не могу — забыл. — Ну ты иди. — Нет, ты! — Тише… тихо! — На сцену выпихивают раскрасневшегося "конферансье" и: — Мы продолжаем наш концерт… В программе: стихи и песни (в том числе и собственного сочинения), пьесы (только собственного сочинения), музыка (пианино), еще музыка (балалайка), акробатические номера, танцы, пантомимы, клоунада, фокусы… В некоторых номерах сочетаются чуть ли не все жанры разом.

Нередко "публика" принимает участие в выступлениях, "артисты" становятся зрителями. Смех, аплодисменты — это все настоящее. А главное — настоящее волнение перед выступлением, и старание сделать как можно лучше, и радость за другого, когда все получилось хорошо, — вот это главное. После такого бурного начала и застолье получается бурным и веселым. Все чокаются, и по очереди произносят тосты или поздравления виновнику торжества, и пьют из больших стаканов — сколько хочешь! — лимонад. Да, дети вместе со взрослыми за столом, и вместо разноцветья винных бутылок на столе лимонад, виноградный сок или морс собственного изготовления. Мы так даже Новый год встречаем. И скучно нам не бывает. Главное — чокнуться и посмотреть друг другу в глаза, и сказать самые добрые слова на свете…

Б. П.: Нам не верят, когда мы рассказываем, что у нас месяцами и даже, бывает, годами стоят нераспечатанные бутылки с вином, привезенные кем-нибудь из гостей, впервые попавших в наш дом. И не потому, что у нас сухой закон или чей-то запрет. Просто ни к чему оно нам, это бутылочное счастье, ни к чему, и все. Так же, как и папиросы, кстати сказать. И у наших ребят-подростков отношение к этим атрибутам мнимой мужественности определенное: ни любопытства, ни тяги, но достаточно осознанное отвращение.

Л. А.: На мой взгляд, это просто нормально. Ведь не заражает же сам себя человек туберкулезом, раком или чем-нибудь подобным. Ненормально другое: знать, что отрава, болезнь, и все-таки в себя ее силком впихивать, впихивать, до тех пор, пока она там внутри не вцепится во все печенки и не сделает из человека гнилушку. Думаю, пора от этой горькой темы вернуться к нашему празднику, тем более что на той стороне стола, где сидят под предводительством девочек все малыши, стало что-то подозрительно тихо. И кого-то уже не хватает. И какие-то странные переглядывания, и шепот, и шуршание под столом. Что такое? А-а-а, подарки сейчас будут преподносить имениннику подарки. Кто может, покупает что-нибудь (но не как-нибудь), кто не может, делает подарок сам.

Б. П.: И здесь у нас есть свои традиции. Ведь как в дни рождения обычно бывает: все подарки, все внимание — новорожденному, а матери, главной виновнице торжества, выпадают в этот день одни хлопоты. Мы решили, что это несправедливо, и наш именинник в свой день рождения сам преподносит маме подарок. Так повелось у нас уже давно, с тех самых пор, как первый сын был в состоянии подарить что-то сделанное им самим. Кончается наш праздник на крылечке, иногда с фейерверками и бенгальскими огнями. Мы провожаем гостей и кричим хором с порожка: — До сви-да-ни-я!

О НАШИХ ОШИБКАХ (1988 г.)

Л. А.: Весной 1988 года к нам приехала из Гамбурга переводчица наших книг Марианна Вутеншен. Она уже бывала у нас раньше, и мы встретились как старые добрые знакомые, хотя, конечно, она приехала к нам не просто погостить. Читатели наших книг в ФРГ задавали много вопросов о том, как складывается наша жизнь дальше, как сказалось на судьбе детей все то, о чем мы писали. И вот, чтобы подробнее и точнее рассказать об этом, Марианна приехала к нам с магнитофоном. Разговоры иногда длились чуть не до утра. О чем только она и нас, и всех наших ребят не спрашивала! Один из вопросов звучал так: ЕСЛИ ВЫ БЫ НАЧАЛИ СВОЮ СЕМЕЙНУЮ ЖИЗНЬ СНАЧАЛА, КАКИХ ОШИБОК ЗАХОТЕЛОСЬ БЫ ВАМ ИЗБЕЖАТЬ? Вопрос попал, как говорится, в больную точку: я об этом много думала и раньше, даже записывала кое-что в свою "красную книжечку". То, что я тогда ответила Марианне, перед вами. Это информация к размышлению, не больше. Но и не меньше! Думать тут действительно надо не только нам, но и всем, кто хочет у нас что-то перенять. У нас получается так: Борис часто говорит, что я захожу с черной стороны, когда мы оцениваем то, что сделали. Но мы поставлены в такие условия, когда должны все анализировать еще и потому, что мы несем это людям. И когда я больше обращаю внимания на то, что у нас не выходит, Борис воспринимает это как "заход с черной стороны" — и даже завел для меня такую черную тетрадку, куда я писала всякие "черные" мысли, но еще подарил и красную тетрадку, чтобы я отмечала и какие-то светлые стороны… Потом я поняла, что мы здесь, наверно, делим какие-то свои функции. И это не без пользы получилось, потому что если бы я все время только поддерживала его, то мы бы унеслись в заоблачные дали и потеряли бы всякое представление о реальности, и мне волей-неволей пришлось занять такую позицию критика, хотя это очень тяжелая позиция, которая, конечно, ведет к конфликтам. Пришлось идти на это, и не потому, что у меня вредный характер, а потому. что я просто чувствовала, что противовес должен быть. Увлечение увлечением, но мы обязаны видеть и негативные стороны, иначе очень сложно сориентироваться. И вот после какого-то нашего спора я записала такую вещь. 1. Первое, что мы сделали нехорошим, это сосредоточенность наша на детях. У какого-то автора я встретила такой термин — "любование детством", поняла: это и про нас. Дети стали главным в нашей жизни; не детство как таковое, не изучение детей — это попозже было, хотя почти одновременно. Одно дело, когда люди изучают все, что связано с воспитанием, а другое дело, когда эти, конкретные люди, которые у тебя во власти, то есть собственные дети, стали как бы главным сосредоточием нашей жизни. Это было гипертрофированно, и это было нехорошо — в первую очередь для ребят. Хорошо, что мы опомнились… Кстати, помог мне не ум понять это — ума бы, может, и не хватило, но я почувствовала, когда ребятишки — маленькие совсем! начали себя подавать, себя показывать, изображать, хитрить, подлаживаться… и так далее. Вот я и почувствовала, что мы что-то делаем не то. А осмысление этого пришло гораздо позже, когда я поняла, что взрослые не должны ходить вокруг детей хороводом, особенно в семье, не должны отдавать свою жизнь детям буквально на растерзание. Это была одна из очень серьезных ошибок. Мы ее выправляли в течение всей жизни. По-моему, выправили в основном. С внуками я этого уже не допущу. Бабушкой я не принадлежу внукам своим — они будут ко мне лезть, но я себя не отдам им в распоряжение, не потому, что мне себя жалко, а потому, что я знаю, чем это грозит. Есть такая легенда. Сын вырос у матери один, влюбился в девушку, а девушка ему говорит: "Я буду твоя, если ты принесешь мне сердце матери" только так. И он таки вынул сердце у матери, несет его своей жестокой красавице, а у порога ее дома спотыкается и роняет сердце. И слышит: "Не ушибся ли ты, сынок?" — это говорит ему материнское сердце. Вот такая легенда. Воспринимается она по-разному. И мной лично она воспринималась как апофеоз материнской любви: вот ведь — мать о себе не думает даже в такие моменты. И только сравнительно недавно, года два-три назад, я поняла трагический смысл этой притчи, который обычно так не воспринимается людьми: ведь такая мать только такого сына и могла вырастить, способного ради своего удовольствия на чудовищное злодейство. То есть получается все шиворот-навыворот. Выходит, нельзя себя в жертву приносить, а мы это хоть отчасти, но сделали. 2. Вторая наша ошибка, впрочем, не столько вина, сколько беда наша — от собственного бескультурья, непонимания, неразвитости какой-то, — мы перепутали в чем-то существенном свои роли, функции мужчины и женщины в семье. И от этого было много бед. Даже наблюдая нас, вы видите, что мне пришлось лидерствовать, а этого нельзя допускать в семье, лидером должен быть мужчина. Б. П. - лидер в определенных сферах своей жизни, своей деятельности, а вот решения по семейным делам чаще, к сожалению, пришлось принимать мне. Вот школа, допустим, в основном на меня легла — многое пришлось решать твердо, бескомпромиссно, что противопоказано женщине. А у меня и так характер был мальчишеский, потому что я среди мальчишек росла, и женского — не деятельного, а воспринимающего — во мне было очень мало; меня материнство спасло как женщину! Даже ум у меня ближе к мужскому — логическому, нежели к женскому — интуитивному. От этого я очень страдаю — боюсь, что передала это своим дочерям, что это помешает им в семейной жизни. Понимаю, что идет вообще глобальный процесс — омужичивание женщин, феминизация мужчин, и процесс этот очень больно ударяет по всем семьям. Если бы начинать сначала, то я попыталась бы противостоять этой напасти, как-то откорректировать отношения, кое-что отладить, кое-где самой на второй план встать, как-то стимулировать ведущее положение и ответственность мужчины в семье. Жаль, что у меня не хватило для этого ни интуиции, ни сердца, ни ума. Теперь я расхлебываю. 3. Очень серьезную ошибку мы допустили и в том, что серьезные вещи, серьезную жизнь подменяли игрой. К счастью, у нас сама по себе жизнь была нелегка: и неблагоустроенный быт, и постоянные материальные трудности, и вечный цейтнот они нас заставляли решать проблемы всерьез. Если бы нам дали в то время какую-то дотацию, свалилась бы на нас, например, большая премия — я думаю, что мы здесь напутали бы хуже и больше. Вот зайдите к нам в мастерскую — она же не Мастерская. Я в таких случаях вспоминаю верстак и рабочий стол своего отца (он был мастер на все руки) или рабочий уголок своего двоюродного брата, который он сделал в своей квартире, в крохотном помещении. Так это же Мастерская! Там что инструмент, что место для инструмента — место для работы! Там делают дело — сразу видно. А у нас… Борис Павлович сделал грандиозное дело, дав ребятам настоящие инструменты в руки, научив их работать, я ему благодарна буду, что называется, до конца своих дней. У наших ребят умелые руки, но эти умелые руки не реализовались в деле серьезном. Когда они вошли в жизнь, жизнь не дала им этого дела, но ведь и мы не дали им настоящего дела в нашей мастерской. Работа в ней была ближе к игре: поигрались — и забросили. Прекрасные станочки были куплены или сделаны отцом, а много ли на этих станочках сделано реально такого. чтобы полюбоваться делом своих рук? Маловато. И это опять не столько вина наша, сколько беда. Я рано это поняла, но, к сожалению. ничего не смогла сделать. Это одна из серьезных наших ошибок, сейчас пытаюсь ее преодолеть. Убеждена: детям нельзя легко давать дорогие приборы, дорогие инструменты, которыми можно что-то делать. Ребенок должен их заслужить — своей работой, своим старанием. А нам, взрослым, надо уметь поручить работу — мой отец вот умел это как-то делать: мы с братом из кожи вон лезли, чтобы доказать отцу нашу состоятельность в трудовых делах. Он доверял, например, мне провести линию у него на чертеже — я гордилась этим и на всю жизнь запомнила, что я оказалась достойна этого доверия. А мы своим ребятам предоставляли полную возможность — пожалуйста, делай, но не смогли осилить по-настоящему организацию их серьезного труда. Нас спасло от беды только то, что отец сам работает прекрасно, и делал он реальные вещи — полки, мебель, все приспособления, он не профессионально занимался этим, но тем не менее делал реальные вещи, и ребята ему помогали в этом — меньше чем могли бы, правда. 4. Пойдем дальше. Мы теперь получаем иногда "рекламации" от детей: почему у нас нет хорошей художественной литературы, качественных музыкальных записей, почему на эстетическую сторону быта мы всегда обращали так мало внимания? Почему, почему… Тут уж моя вина, а скорее беда — ни сил, ни времени, ни средств не было это осилить. У нас действительно не хватало того, что мне всегда было близко (у меня брат — архитектор, я росла при нем), того, что называется уютом дома, в смысле упорядоченности его, если хотите, ухоженности. Правда, наш дом по-своему гармоничен. Допустим, если сделать красивую стенку и влепить ее Борису Павловичу в комнату, то пришлось бы все менять: среди самодельной мебели она стала бы инородным телом. Когда японцы целенаправленно озаботились эстетическим воспитанием, к тому же на базе общей высокой культуры, да стали развивать всех вообще детей эстетически, они добились колоссальной производительности и прекрасного качества своих изделий как раз благодаря этому. Они поняли выгоду эстетического воспитания. Но меня волнует не эта сторона. Я понимаю, что человек, эстетически воспитанный, с молоком матери вобравший в себя гармонию мира, гармонию превосходных изделий рук человеческих, не может плохо сделать для другого. Ему будет не только противно, но и стыдно на небрежно оторванной бумажке кому-нибудь записку написать — у него натура этого не потерпит! То есть эстетический вкус — это закладывание очень многих нравственных начал в человеке. Здесь я могла бы ребятам больше дать, меня саму тянет к искусству — это от семьи у меня: мы любили петь вместе, любили и музыку, и поэзию, и книги — все то, что связано с духовным миром искусства вообще. А в нашей семье многое было в загоне, и очень долго. Пожалуй, кроме книг, поскольку я работала в библиотеке. Если бы я там не работала, это было бы бедствие — найти книги хорошие ведь у нас невозможно. И вот все лучшее, что попадало мне там в руки, я несла домой читать — часто для чтения вслух. Это, пожалуй, единственное средство, которое было в моих руках: я уж старалась за всех артистов разом и пыталась ребятам как бы передать эту любовь к слову, звучащему слову. О самом чтении вслух многое можно рассказать — это совершенно удивительное действие, в котором не только что-то узнается и что-то выращивается в душах человеческих, поскольку это искусство. Само это общее действие необыкновенно сближает, необыкновенно! Когда мы смотрим телевизор или идем в театр, кино, мы там друг на друга не смотрим, а смотрим куда-то и каждый по-своему воспринимает и переживает… А когда читаешь книгу, ты видишь все лица, а они видят лицо читающего: если уж у меня дрожит голос в какой-то момент, я же не играю при этом, тут предельная искренность крайне нужна, как это действует! Это настолько поразительный способ объединения, узнавания друг друга, что я лучше просто не знаю. А в общем-то, этот огромный пласт человеческой культуры — через искусство идет культура к человеку — у нас остался на примитивном, низком уровне. Я хотела, конечно, передать ребятам свое собственное благоговейное отношение к искусству, этому великому проявлению человеческого духа, но не знала, как это сделать, чтобы не навредить, не возбудить потребительское отношение к нему. Именно поэтому я боялась ходить с ними по музеям, всяким экскурсиям. Я вообще считаю, что сейчас отношение к музеям, к святым местам безобразно. Когда Парфенон греческий — общее детство человечества — толпами топчут, фотографируют и кусочки отрывают — нет слов. Нужно, чтобы на сто километров кругом никаких дорог: снимай лапти и топай туда босиком, как в святые места раньше ходили. Ты за это время прочувствуешь, куда ты идешь, ты о многом подумаешь, и тогда восприятие того, к чему ты идешь, будет на всю жизнь! Может, один раз и надо это сделать, как в Мекку люди ходили… Это нельзя потреблять, до этого надо подниматься. Я так чувствую: не могу идти в музей, пока не готова. Понимаю, что из-за моего "максимализма" ребята у нас получили в этом отношении маловато. Сейчас бы я, наверное, сделала иначе: стала бы, например, обязательно обзаводиться хорошей библиотекой. Я всегда пользовалась библиотечными книгами, но я же их возвращала. И как трудно было расставаться с книгой, с которой как бы срослась душой, а достать ее было невозможно. И только Юля занялась сейчас этим делом. Она как-то устроила "бунт": "Вот посмотри, папа, сколько книг стоит! А где книги мамины?! (Она имеет в виду касающиеся искусства, литературы…) Все только твои!" Я удивилась: действительно, так и есть. А хорошие книги должны быть постоянно в доме, чтобы руку протянул — и прочитал строчки, нужные позарез. 5. А вот еще мы говорим: "Легко учатся. Легко постигают…" — действительно, легко, а ведь это и плохо. Меру сложности, нагрузки на ребят мы определить не очень-то сумели, и у них сложилось впечатление, что легко и должно быть — как бы ожидание легкого. А вот, допустим, иностранный язык, который мы не смогли дать в семье, оказался нелегким, и почти никто из них не знает его. "Не зацепило", потому что трудно. Вот на этом "легком" мы тоже слегка погорели. Я бы сейчас в этом отношении политику свою вела иначе. Трудно сказать КАК, но иначе. С этим связана еще проблема, грандиозная для родителей и воспитателей: соотношение "хочу" и "надо". Мы эту проблему не решили. Нет, я бы так сказала: мы все проблемы в основном решили, поскольку нет катастроф, но решили не так, как надо было бы, не на должном уровне: "хочу" для некоторых наших ребят куда сильнее "надо", а у других наоборот: "надо" давит желания. А ведь в принципе-то у человека все счастье заключается в том, чтобы "надо" стало твоим "хочу". Но для этого надо разобраться, что действительно НАДО, а что вовсе не обязательно — это проблема огромной важности. Если верно определить это "надо", тогда складываются долг и желания и получается то, что хотелось бы. Но у нас в жизни много противоречий: ребятам говорят "надо", а они не понимают, почему "надо". Например, "Почему я должна в школу идти?" — а почему, действительно? Попробуй докажи, что в эту школу надо ходить. И когда мне пришлось об этом думать, то решила, что сталкивать эти две вещи нельзя: "надо" — должно быть убеждением человека, а не чем-то навязанным, когда силой кто-то заставил. А если убежден значит, ХОЧУ: как говорится, охота пуще неволи. Сама-то я росла в те самые тридцатые-сороковые, когда веру в кумира, это самое "надо" нам вталкивали очень сильно — до подкорки, до интуиции какой-то чувство долга! Теперь я сама с собой в этом отношении борюсь: "А надо ли?" Тебе сказали "надо!" — и ты, не вникнув, как дура, стараешься. Через многое пришлось пройти, даже через отрицание опыта собственной матушки: она общественница, учительница, вечно несла какие-то поссоветовские общественные обязанности. А у меня рано возникли сомнения, зачем она столько времени тратит, например, на избирательные списки — ночами глаза портит, но — "надо!". И понадобилось время, чтобы понять, что ничего этого не надо, и уж меня в эту общественную деятельность не заманишь никакими калачами. Вот и ребятам мы говорим: сам принимай решение, потому что то, что говорят "надо" — далеко не всегда так; собственную голову имей — думай, действительно ли это надо. Например, одеваться как все — надо? Если это твою душу защищает от вторжения — да! Мне Оля сказала однажды: "Оденешься как все, так не лезет никто в душу", и я поняла, что джинсы купить надо, это не блажь. А могла бы поиздеваться: "Что это тебе обязательно модные тряпки нужны?" Оказывается, действительно, могут быть и нужны. 6. А самая наша грандиозная ошибка заключается в том, что живем мы как в аквариуме. То, что мы совершили, просто немыслимо. Я иногда вообще не пойму, как мы выдерживали все, почему ребята не разбежались до сих пор. Я понимаю семью как мир интимный, закрытый от посторонних взглядов — это очень личное окружение человека, вторгаться в него безнаказанно нельзя. Англичане не зря говорят: "Мой дом — моя крепость", потому что здесь, в семье, пожалуй, единственное место, где человек может быть сам собой — без всяких масок и мундиров. И когда толпа людей идет через дом ежедневно, еженощно и всю жизнь — конечно, на разнос все идет. Борис Павлович в этом отношении абсолютно спокоен. Для него выглядит так: ну как же, люди идут, им надо помочь… Сколько мы ни толковали, сколько ни спорили, сколько я ни рыдала, ни отчаивалась — даже ультиматумы выдвигала — и все равно так и не объяснила ему очевидные для меня вещи. Потом это дошло и до детей — начали бунтовать и они. Вообще-то ребята у нас доброжелательные и людей встречали хорошо, но однажды меня прямо затрясло, когда я вдруг услышала — это было лет 15 назад: "Ой, опять идут эти типы…" — Я пришла в ужас, обмерла буквально. Мы-то и людей еще не знаем, какие они, а уже — "типы". Я же знала, что люди к нам идут в основном хорошие — то-то и обидно! Значит, независимо от того, кто идет, уже какое-то человеконенавистничество начинается — от усталости, от этого постоянного калейдоскопа лиц… Меня саму это доводит до невозможного состояния, моя психика, наверное, не выдерживает больше ста знакомых, и когда я вижу знакомое лицо и не помню, кто это, для меня это "облом", как говорит Юля, а у меня этих "обломов" каждый день… Постепенно я все-таки смирилась и, наверное, слегка отупела. А когда услышала: "типы", кажется, я даже провалялась дня три в постели. Тогда и начались наши баталии, потом появилось это ужасное объявление на березе: "Приходите в последнее воскресенье". Что бы я сделала сейчас? Я бы все это, конечно, смягчила и очень озаботилась тем, какую информацию получают люди, чтобы она была наиболее приближенной к реальной, действительной жизни, чтобы не было легенд ни в ту, ни в другую сторону: ни "золотых памятников" и ни милиции. Ведь мы жили постоянно между двумя этими огнями. Одни: "Анафему им! Лишить родительских прав!" Другие: "Вам при жизни надо памятники! В министры!" а ведь и то, и другое ни нам, ни людям не нужно. Им нужна наиболее правдивая, наиболее достоверная информация о том, что есть в нашем опыте ценного для всех. Так же, впрочем, как и в любом другом опыте. Вот об этом, думаю, и надо было нам позаботиться с самого начала".