Доктор Аддер - Кевин Уэйн Джеттер

нас, и я мог дальше покоиться на диване в безмятежности детства – вечно. Реки крови никогда не протекут по его рукам; отравленные разумы не раскроются перед внутренними очами. Не будет больше никакого доктора Аддера; я стер его. «Я останусь лежать здесь, – твердил я себе. – Я буду хорошим мальчиком».

Я не знаю, сколько времени прошло, но, когда этот момент был достигнут, течение времени словно остановилось. Старуха затрачивала на перемещения по комнате условные дни, ее бормотание граничило с инфразвуком. Еда, которую она вкладывала мне в рот, ползла к анусу неспешней ледников. Мне мерещилось, что путешествие пищи по моим кишкам занимает недели и я могу проследить его в мельчайших деталях. Голоса из телевизора облекали меня густой пастой, колебания воздуха теплыми поцелуями контрабаса шуршали в моих ушах. Девушка рядом с ящиком стала недвижимой скальной формацией, вечной и бесстрастной.

Думаю, я умирал. Оставалось конечное время до мига, когда мое сердце, зачуяв эту окончательность, перестало бы биться. Легкие прекратили бы наполнять воздухом тело слизняка, которым я становился. Разум растекался по сладостной пустоте. В роли бесстрастного наблюдателя следил я за гонкой на истощение: кто остановится первым – мое сердце или постепенно тормозившееся субъективное чувство времени?

Но спустя, как мне показалось, годы после того, как я достиг конца своего падения, что-то произошло. Случись нечто выходящее за рамки внутрикомнатной рутины (например, выпади из руки старухи блюдо, которое она подносила мне или слепой девушке, или раздайся какие-нибудь странные шумы на улице), субъективное время слегка ускорилось бы, вбирая в себя это событие, и затем снова сбавило бы темп. В этом случае, однако, мое лицо было обращено к телевизору – явление более или менее обычное, – и люди внутри него ползли в статичном танце, смеялись протяжными ухающими раскатами. Девушка сидела на корточках у ящика, слепая и глухая, сильно нажимая на него ладонями. За последние несколько веков моих наблюдений она все чаще стала прибегать к такой практике – быть может, предполагал я, оттого, что из-за моего присутствия внимание, уделявшееся ей ранее старухой, ослабло.

Вдруг картинка на экране брызнула ослепительными сполохами белого света и статики. Потом вернулись персонажи ситкома, но искаженные, рябившие. Они медленно выгибались и проплывали мимо, тела сокращались и вытягивались в эротических фрикциях, динамики телевизора скрипели и завывали. Старуха, сидящая в грязном кресле без обивки у телевизора, вскрикнула, и голос ее преодолел все октавы, от басов до воя сирены, прежде чем вернуться к нормальному диапазону восприятия.

– Убирайся оттуда! – завизжала она, вскочила и стала оттаскивать слепую девушку от ящика; та сжалась в комок, закрываясь костлявыми ручками и когтеобразными пальцами. Старуха в неистовстве затрясла девушку, исторгая предупреждения, угрозы и проклятия; лицо ее жертвы моталось из стороны в сторону, не меняя пустого выражения глухоты. Наконец карга выбилась из сил, ее волну ярости разбило о мол каменного лица девушки. Старуха швырнула слепоглухонемую через комнату, на мой диван, и выбежала за дверь.

Девушка, ослабев от выволочки, сползала на пол рядом со мной. Я следил, как ее слепое лицо дергается из стороны в сторону, не замечая моего присутствия, – все медленней и медленней, поскольку время вокруг снова начинало тормозиться и приобретать желейную природу. Словно в замедленной съемке, приподымалась она с дивана, спотыкалась, наткнувшись на подлокотник, вытягивала руку, чтобы удержать равновесие. Рука двинулась через уплотнявшийся воздух – а потом перчатка замерцала, кожа пальцев девушки соприкоснулась, точно в поцелуе, с металлической поверхностью, и слепая крепко уцепилась за нее, перенеся весь свой вес.

Какое-то время ничего не происходило. Последнее, что я увидел, было удивительное, никогда прежде не встречавшееся мне на недвижимом лице девушки выражение. Вдруг у меня внутри возгорелось яркое белое пламя, как до того на экране телевизора, и угасло. Повисла выжидательная тишина. Тут же зазвучал голос:

– Привет?

Я слышал ее, но не ушами.

– Ты… ты ведь и есть доктор Аддер?

Слова сопровождались тихим треском, словно бы от статических помех, а голос был застенчивый, почти детский.

Ее звали Мелия – она помнила, как ее кто-то называл этим именем раньше, прежде чем она утратила слух. Она говорила, что это было давно. Она думала, что существовал человек – ее отец. Она не была уверена, что именно он сделал, но судя по тому, что она мне о нем сообщила, этот человек обладал живым воображением и пристрастился к смеси каинина с герпецином. Жертвами такого пристрастия пали двое: женщина, которая, чтобы не свихнуться, присела на боваин, и девочка, которая была слишком маленькой, чтобы понять, что происходит. Когда он наконец отдал концы от передоза, выскобленная оболочка женщины треснула, поддавшись безумию, а девочка по имени Мелия лишилась чувств. В буквальном смысле. Она укрылась за стенами однокомнатной преисподней, сотворенной по ту сторону ушей и глаз; нервные окончания постепенно перестали воспринимать боль и практически лишили ее осязания. Она оказалась в изоляции, и о ней стала заботиться Страстотерпица, в чьем приюте среди крысоедов Мелия и ее мать теперь ютились.

Мелия рассказала, что такое существование, безмолвное и темное, продолжалось до тех пор, пока она не наткнулась на телевизор. Телевизор в комнате старухи работал постоянно. Когда в Окленде я учился в медицинской академии, там как раз находилась группа слепых детей-маори, известных своей способностью манипулировать небольшими электронными устройствами без физического контакта с элементами управления. Это явление назвали синдромом IBM. Вероятно, окажись эти дети так же наглухо отсечены от сенсорного ввода на продолжительный срок, мутация нервной системы наделила бы их способностями, аналогичными талантам Мелии.

Она научилась преодолевать пропасть между кожей и металлическим корпусом телевизора. Напрямую подключаться к его электронной начинке. Вначале ощущения, порождаемые электроникой, ничего не значили для нее: случайные вспышки внутри черепа, цвета, запомнившиеся ей по детским годам, голоса и шумы, бессмысленный треск и щелчки. Она месяцами сидела в обнимку с теликом, пока не овладела новым чувством, словно научилась видеть при помощи искусственных глаз. В общем-то, срок недолгий – ей ведь больше нечем было заняться.

И наконец она стала воспринимать телесигналы напрямую, без предварительного посредничества волн света и звука – те и так были для нее навеки потеряны. Она наблюдала за телесемейками, за Моксом. Ее существование свелось к сидению у ящика и попыткам выловить из него электронные фрагменты их жизней. Она говорит, что помнила себя маленькой, как девочки из ситкомов, и решила, что умерла, а после смерти оказалась в каком-то неуютном чистилище – и теперь наблюдает за миром оттуда.

Постепенно, впитывая все больше информации из телевизора,