Дженнифер Чан не одна - Тэй Келлер

думала, что она меня развернёт, но женщина только нахмурилась. Может быть, дело было в том, как сильно я побледнела. Может быть, в том, как дрожали мои руки. Или это просто эффект от пропажи Дженнифер, то, как это всех смягчило. Потому что вместо того, чтобы дать мне обезболивающие и отправить обратно в класс, медсестра Лайла кивнула и сказала:

— Можешь немного отдохнуть на раскладушке.

— Спасибо, — голос у меня дрожал.

— Постой.

Я замерла, боясь, что она передумает. Сейчас я просто не могла видеть своих друзей. Я даже не знала, есть ли они у меня теперь.

Но она выдвинула ящик стола и протянула мне конфету.

— Шоколад всегда помогает, — что-то в её взгляде сказало мне, что она поняла, что дело ни в каких не судорогах.

Я взяла конфету, едва не расплакавшись, потому не заслуживала её доброты. Но я сморгнула слёзы и ещё раз поблагодарила её, прежде чем свернуться калачиком на койке в задней части палаты, дожидаясь завершения уроков.

Остаток дня я провела в медицинском крыле. Каждый час приходила медсестра Лайла и спрашивала, готова ли я уйти. И каждый раз, когда я качала головой, она оставляла конфету на краю койки.

Родители забрали меня после уроков. Они были невероятно взволнованы, и беспокойство их только усилилось, когда на все вопросы я ответила безразличным угуканьем.

Дома мама поймала меня, прежде чем я успела спрятаться в комнате.

— Ты можешь поговорить с нами, — сказала она. — Пожалуйста.

Я хотела. Правда бурлила так близко к поверхности, что вполне могла выплеснуться наружу, стоит мне только открыть рот. Но потом я вспомнила, как на меня смотрели Кэт и Ингрид. И вместо ответа стряхнула мамину руку и сбежала в свою комнату.

Я вышла к ужину только потому, что боялась, что мои родители буквально вспыхнут от волнения, если я этого не сделаю. А ещё потому, что я пропустила обед.

Когда мы сели за стол, мама сделала глубокий вдох. Я поняла, что она произнесёт речь, так что заранее подготовилась.

— Мэллори, милая, в последнее время ты была такой замкнутой — даже последние пару лет, если уж на то пошло, — и я постоянно говорю себе, что это нормально. Я пытаюсь дать тебе пространство, свободу. Но мы просто хотим быть твоими родителями. Мы хотим быть здесь для тебя.

— Я в порядке, — соврала я. — Просто плохо себя чувствую.

Я избегала встречаться с ней глазами, потому что боялась того, что могу там увидеть. Мы ели папину квашеную капусту, напряжение в комнате нарастало, и я заметила, что мама и папа обмениваются встревоженными взглядами у меня над головой.

Они позволили мне доесть в тишине, но, когда мы закончили, мама подошла к духовке и достала пирог. От горячей корочки исходил аромат яблока с корицей, и, когда мама поставила угощение на стол, она посмотрела на меня со смесью отчаяния и любви.

— Я в порядке, — повторила я. И разрыдалась.

Папа вскочил на ноги, словно наш дом загорелся, а затем, не зная, что делать, сел обратно и взял меня за руку.

Мама обежала вокруг стола и опустилась на колени рядом со мной, заключив меня в объятия.

Я не ждала, пока они снова меня спросят. Я рассказала им всё. О поисках инопланетян и нашем расследовании про Дженнифер. О Том Случае. О том, как Рейган плакала в туалете, и о реакции Кэт и Ингрид на моё признание.

Сегодня я говорила о Том Случае уже во второй раз. Второй раз за всё время. Теперь он казался не таким уж случайным. Больше всего это походило на то, как малыши строят шаткую пирамиду из кубиков, вот только здесь вместо кубиков были ошибки, а в итоге получилась гора сожалений.

Я карабкалась по этой шаткой башне, не осознавая, как высоко она уходит. Как я позволила этому всему зайти так далеко? Почему не посмотрела вниз, чтобы понять, что мы делаем? Я представила, как эта башня рушится. Как я падаю вниз.

— Как вы думаете, я плохой человек? — прошептала я.

— Боже мой, — пробормотал папа, осознавая всё только что услышанное. — Конечно, нет. Ты сделала что-то дурное? Да. Но ты пытаешься загладить свою вину. Ты учишься на этом.

— Я поняла, что не могу себе доверять.

Мама издала страдальческий стон.

— Я уже говорила, что имеет значение только то, как мы относимся к людям, и это правда. Но я выразилась недостаточно ясно, потому что, говоря «люди», я имела в виду не только друзей, семью и незнакомцев. Я говорила и о тебе самой. Важно то, как ты относишься к себе. И надо быть достаточно доброй, чтобы простить себя за ошибки, которые ты совершаешь. Надо доверять себе, верить, что сможешь их исправить.

Я позволила её словам согреть меня, попробовала поверить в них.

Мама заправила прядь волос мне за ухо, а папа мягко сжал мою руку.

— Знаешь, почему католики исповедуются? — спросил он.

Я тяжело сглотнула.

— Чтобы Бог узнал, какие они плохие?

— Что ты, нет! — он нахмурился. — Это моё мнение, но я считаю, что это помогает нам увидеть себя со стороны, увидеть себя настоящих. Когда ты исповедуешься, ты не рассказываешь свои секреты Богу. Он и так их знает. На исповеди мы открываем свои истинные сердца самим себе, потому что нельзя знать, кто ты есть, прячась от того, кем ты был.

Мама слегка ему улыбнулась.

— Истина есть, верим мы в Бога или нет, — сказала она. — Мы учимся быть лучше, когда сталкиваемся со своими недостатками. Да, это болезненный процесс, и некоторые не могут на это решиться. Но ты решилась. И мы гордимся тем, кто ты есть и кем становишься.

У меня перехватило дыхание, горло саднило.

— Ты поступила правильно, рассказав нам обо всем, — сказал папа.

Я смотрела на стол, изучая бороздки на истёртом дереве.

— Всегда ли мне придётся выбирать между тем, что правильно, и тем, что приятно?

Мама заколебалась.

— В конкретный момент правильные поступки не всегда кажутся приятными, не так ли? Иногда это может даже пугать. Но есть это чувство после, когда человек, которым ты являешься сейчас, и тот, которым ты хочешь стать, совпадают. Это… покой. Чувствуешь ли ты его сейчас?

— Может быть? — я подняла глаза, и когда я увидела их лица, полные гордости, силы и понимания, что-то во мне изменилось. Неизменный комок беспокойства в животе начал таять, и с груди словно сорвали железные обручи.

Когда их слова прогрохотали в этом новом пространстве, открывшемся у меня в сердца, что-то встало