Ферма - Том Смит

Дверь отворилась, и меня вдруг охватило нестерпимое желание бежать куда глаза глядят. Неужели я сделала ошибку, приехав сюда? Отец был в пиджаке. Дома он неизменно носил пиджак и жилет, которые снимал, лишь выходя на работу в поле. Я никогда не видела его одетым наспех или небрежно. Пожалуй, даже костюм его остался прежним, сшитым из грубой коричневой шерсти. Впрочем, его костюмы всегда выглядели одинаково — тяжелые, колючие и неудобные, благочестивые одежды для набожной души. Здесь все было знакомым, за исключением упадка и увядания. Кусты красной смородины разрослись, кроме одного, который просто засох. Пруды уже не манили зеркальной чистотой, а заросли водорослями, в объятиях которых задыхались лилии. Краска на амбаре выцвела и облупилась. Техника для обработки полей начала покрываться ржавчиной. А вот отец, в отличие от своего окружения, выглядел превосходно — с прямой осанкой, рослый и крепкий восьмидесятипятилетний мужчина, пожилой, но еще далеко не старый, живой, невероятно живой — полный сил и сохранивший ясность ума. Волосы его стали совсем белыми, но были аккуратно подстрижены. Он регулярно посещал местный салон красоты. Он по-прежнему следил за собой, и от него все так же пахло лаймом, единственным одеколоном, которым он когда-либо пользовался. Вместо приветствия он лишь произнес мое имя:

— Тильда.

И ни малейшего удивления или растерянности, лишь мое имя, то самое, которое он выбрал сам, произнесенное с тяжеловесной серьезностью, — констатация факта, не доставившая ему радости. Я попыталась ответить ему тем же, но не смогла сдержать возгласа удивления:

— Отец!

Я уехала с фермы на велосипеде, а спустя пятьдесят лет вернулась сюда в фургоне. Я поспешила заверить его, что приехала не скандалить, ругаться или выяснять отношения, а он ответил:

— Я уже стар.

Я рассмеялась и заметила:

— Я тоже.

Что ж, по крайней мере у нас появилось хоть что-то общее.

За порогом фермы я попала в Швецию 60-х годов, правда, плохо сохранившуюся, наподобие банки с вареньем, забытой в темном углу кладовки и покрывшейся плесенью. Повсюду виднелись грязь, жир и сажа. Зрелище было унылым и печальным. Отец был помешан на гигиене и безупречном внешнем виде, но за чистотой на ферме следила мать. Он же и пальцем о палец не ударил, чтобы помочь ей. После смерти мамы он не пожелал взять на себя ее обязанности, в результате чего сам он по-прежнему выглядел безупречно ухоженным, но ферма вокруг пришла в запустение. Сеточка душа в ванной заржавела, швы кафельной плитки почернели, сливное отверстие было забито волосами, а в туалете в воде бултыхался кусочек экскрементов. А запах! Здание посреди дикой природы осталось прежним, но вот воздух внутри него был спертым и пропах плесенью, поскольку на окнах стояли тройные рамы с герметичной закупоркой, дабы не пропустить внутрь сильный зимний мороз. Отец никогда их не открывал, даже летом. Дом превратился в замкнутое пространство, в котором даже дверь не отворялась настолько широко, чтобы впустить хотя бы глоток свежего воздуха. А еще отец ненавидел мух. Пятьдесят лет спустя в каждой комнате по-прежнему висели полоски липкой бумаги от мух — старые, покрытые мохнатой бахромой дохлых насекомых, и новые. Отец не мог находиться в комнате, если в ней жужжала муха, он должен был непременно убить ее, поэтому двери открывались ровно настолько, насколько это было нужно, а если ты хотел подышать свежим воздухом, то выходил наружу. И вот этот запах, от чего бы он ни исходил — от старой мебели, липкой бумаги от мух, нагретого электрообогревателями воздуха, — олицетворял для меня неблагополучие и старость. Когда мы прошли в гостиную, меня охватило беспокойство, и я не находила себе места, вдыхая этот запах, сидя рядом с телевизором, купленным, наверное, сразу же после того, как я сбежала из дома. Он походил на огромный черный куб с двумя стальными усиками антенны, торчащими из него, словно из огромной гротескной головы какого-нибудь мутанта-насекомого, с одним выпуклым глазом — почти наверняка первый и единственный телевизионный приемник, который отец когда-либо купил.

У меня не было чувства, что мы расстались пятьдесят лет назад. Нам не было нужды говорить о годах, которые мы прожили вдалеке друг от друга. Они не имели никакого значения. Он не задавал вопросов. Ничего не спросил о тебе. Или о Крисе. Я все понимала. Некоторые раны кровоточат и не затягиваются всю жизнь. Убежав из дому, я унизила его. А он был гордым человеком. Выцветшие вырезки из газет со статьями о его белом меде по-прежнему висели на стенах. Мое поведение бросило тень на его репутацию и если даже не стало пятном, то вызвало вопросы и пересуды о том, что он оказался отцом девушки с нарушенной психикой. Но ведь я не собиралась расстраивать его и причинять ему неприятности своим побегом. Он не был виноват в том, что случилось с Фреей. Но говорить об этом было нельзя. Зато теперь мне предстояло объяснить ему цель своего приезда.

Что привело меня сюда?

Я приехала вовсе не для того, чтобы вести пустые разговоры. Или делать вид, будто мы можем забыть о прошлом и начать все сначала. Мне нужна была его помощь в моих нынешних проблемах. Поэтому я начала рассказывать ему о событиях этого лета, разумеется, без тех подробностей, о которых узнал сегодня ты. Однако сейчас у меня получилось гораздо лучше, чем в разговоре с доктором Норлингом. Я начала с самого начала, а не со своих умозаключений. Я, естественно, приводила некоторые подробности и сопутствующие факторы, но не слишком много. Время было уже позднее, долго засиживаться мы не могли, поэтому я торопилась, сжимая месяцы в минуты. Совершая ошибки, я на собственном опыте училась тому, как нужно преподносить эту историю, чтобы мне поверили, и этот урок я применила на практике сегодня. Краткое резюме не годилось. Без предъявления улик мои утверждения выглядели голословными и недоказуемыми. Именно тогда я поняла, что должна структурировать свой рассказ вокруг улик, лежащих в моей сумочке, равно как и использовать записи в дневнике для подкрепления своих рассуждений и придания им веса. Мне нужна была хронология. Мне нужен был контекст, общая обстановка. И цифры — при любой возможности. Цифрам склонны верить все.

Мне понадобилось не больше часа, чтобы дойти до главного пункта — своей уверенности в том, что Миа была убита ради сокрытия преступлений на сексуальной почве, совершенных чиновниками местного правительства и правоохранительных органов. Выслушав меня, отец встал. Он ничего не сказал о произошедших событиях или выдвинутых мной обвинениях, не высказался «за» или «против». Он лишь обронил, что я могу переночевать в своей старой комнате, а завтра, когда я отдохну, мы поговорим. Я согласилась, его предложение прозвучало вполне разумно. Я очень устала и вымоталась. Мне нужно было начать все сначала, а для этого требовалась ясная голова. Завтра я расскажу свою историю куда лучше. Предъявлю ему улики и доказательства. У меня появится еще один шанс. И у него тоже.

В моей комнате был сделан ремонт, так что от меня прежней не осталось и следа. Меня это вполне устраивало, потому что люди должны жить дальше и идти вперед, даже родители, которые расстаются со своими детьми. Отец пояснил, что после моего бегства моя спальня превратилась в комнату для гостей, ее держали наготове для церкви, которая часто присылала своих приезжих прихожан на ферму, где они и жили, иногда неделями. Так что он практически не оставался один. «Тебе повезло», — подумала я. Мне не хотелось, чтобы хоть кто-нибудь чувствовал себя одиноким.

Я легла на кровать не раздеваясь, решив, что должна убедиться: он не станет звонить Крису, пока я сплю. Отец мне не поверил — уж это-то я поняла безошибочно. Я вовсе не дура и уж что-что, а реакцию своего родителя распознала сразу. Пролежав около часа на постели, я встала и вышла в гостиную, к единственному в доме телефону, чтобы проверить, не прокрадется ли к нему тайком отец, чтобы позвонить. Сидя в кресле подле телефона, в темноте, я, должно быть, на несколько минут смежила веки, потому что, помню, мне приснилась Фрея.

Наступил рассвет, но отца нигде не было видно. Он так и не позвонил. Я ошибалась. Он меня не предал! Он говорил правду, когда сказал, что мы сможем обсудить все за завтраком, быть может, намереваясь выведать у меня подробности, которые я опустила. В наших отношениях начиналась новая эра.

Я вышла в кухню. В буфете стояли небрежно вымытые кофейные чашки, и я вскипятила чайник, намереваясь перемыть всю посуду, отскрести от жира и грязи раковину, прибраться в комнате, выбросить липкую бумагу от мух и проветрить помещение. Занимаясь уборкой, я окликнула отца, спрашивая, не хочет ли он кофе в постель. Но ответа не последовало. Я постучала к нему в дверь. По-прежнему тишина. Для деревни было уже поздно, а отец из тех, кто встает спозаранку. Взявшись за ручку, я попыталась войти к нему в комнату, но обнаружила, что дверь заперта.