Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Хотя в результате длительных наблюдений я пришел к заключению, что на маму дождь не попадает. Я вижу, как она стоит на террасе и курит (обычно она не курит), как будто бы под невидимым зонтом, всегда с телефоном возле уха, она сама молчит, просто раскачивается из стороны в сторону и улыбается, словно в трубке играет музыка. Я вижу, как она напевает (обычно она не напевает) и перемещается по дому, и по улицам, и вверх по холму со звоном (обычно она не звенит) в этом своем новом цирковом наряде и с браслетами, она словно живет в собственных лучах солнца, в то время как все остальные вынуждены хвататься за мебель и стены, чтобы нас не смыло.

Я вижу ее за компьютером, когда она предположительно пишет книгу, но вместо этого мама смотрит в потолок, как будто на нем высыпали звезды.

Я вижу ее, и вижу, и вижу, но ее на самом деле не вижу.

К ней приходится обращаться по три раза, прежде чем она услышит. Когда я захожу в мамин кабинет, надо постучать по стене кулаком либо пнуть стул так, чтобы он пролетел по всей кухне, чтобы она хотя бы заметила, что тут кто-то есть.

Я вдруг начинаю волноваться, что как ее сюда занесло, так же может и унести.

Единственный способ вывести маму из такого состояния – это начать обсуждать мое портфолио для ШИКа, но поскольку мы с ней уже отобрали пять работ, которые я пишу маслом с мистером Грейди, то говорить уже практически не о чем до большой премьеры, а я к ней еще не готов. Я не хочу, чтобы она смотрела на картины до того, как они будут закончены. Но я уже близок. Я работаю над ними всю осень ежедневно во время обеденного перерыва и после уроков. Собеседования никакого не будет, поступление зависит практически всецело от представленных работ. Но после того, как я увидел набросок того скульптора, мне снова как заменили глаза. Теперь временами кажется, что я вижу звук, темно-зеленый воющий ветер, сильный малиновый стук дождя – и все эти цветозвуки кружат по моей комнате, пока я лежу в постели и думаю о Брайене. Когда я произношу его имя вслух: лазурь.

Что касается остальных новостей, с лета я вырос больше чем на восемь сантиметров. Если бы кто-то ко мне еще лез, я бы скинул его с планеты. Не вопрос. И голос у меня стал таким низким, что большая часть людей его даже не слышит. Но я им практически не пользуюсь, разве что иногда с Хезер. Мы с ней типа снова поладили, после того как ей начал нравиться какой-то другой мальчик. Пару раз я даже ходил бегать с ней и парой ее друзей из команды. Было ничего. Во время пробежки всем нормально, что ты молчишь.

Я превратился в очень тихого Кинг-Конга.

Но сегодня я очень обеспокоенный тихий Кинг-Конг. Я плетусь в гору со школы под проливным дождем, занятый единственной мыслью: что будет, когда Брайен вернется на рождественские каникулы и начнет проводить время с Джуд?

(АВТОПОРТРЕТ: Я пью тьму из собственных сложенных чашечкой ладоней.)

Я возвращаюсь домой, там, как обычно, никого нет. Джуд в последнее время дома подолгу вообще не бывает – она теперь после школы катается на доске под дождем с прочими говносерфингистами, а дома сидит за компом и чатится с Брайеном, он же Космонавт. Я еще пару раз видел их переписку. Один раз он пересказывал ей фильм, который мы ходили смотреть вместе, когда он схватил меня за руку! Меня чуть тут же не вырвало.

Иногда по ночам я пересаживаюсь к противоположной стене, но мне все равно хочется вырвать себе уши, чтобы не слышать очередных звонков входящих сообщений, заглушающих даже шум ее идиотской швейной машинки.

(ПОРТРЕТ: Сестра под гильотиной.)

Я тучей плыву по дому, с меня капает вода, я, как обычно, опрокидываю ведро возле спальни Джуд, чтобы грязная вода залила ее пушистый белый ковер, надеясь при этом, что там заведется плесень, а потом захожу к себе и, к собственному удивлению, вижу на кровати папу.

Я как-то даже не поеживаюсь. Почему-то он в последнее время меня особо не достает. Он как будто бы выпил какое-то зелье, ну, или я. Или это из-за того, что я стал выше. Или потому, что у нас обоих жопа по жизни. Мне кажется, он маму тоже перестал видеть.

– В шторм попал? – спрашивает он. – Я такие дожди впервые вижу. Пора тебе ковчег строить, да?

В школе тоже часто так шутят. Я не против. Мне библейский Ной нравится. Он дожил почти до 950 лет. И спасся с животными. И всю жизнь начал заново: с чистого листа и бесконечного множества тюбиков с краской. Блин, да он крутейший.

– Ага, в самый разгар, – говорю я, хватаю со стула полотенце и начинаю вытирать голову, ожидая неизбежного комментария по поводу длины моих волос, но его нет.

Вместо этого я слышу вот что:

– Ты вырастешь выше меня.

– Думаешь? – От этой мысли у меня немедленно улучшается настроение. Я буду занимать больше пространства в помещении, чем отец.

(ПОРТРЕТ, АВТОПОРТРЕТ: Мальчик перепрыгивает с континента на континент, держа на плечах своего папу.) Он кивает и вскидывает брови:

– Похоже на то, судя по тому, с какой скоростью ты растешь в последнее время. – Он начинает осматривать комнату, словно составляя опись того, что тут есть, как в музее, все плакаты один за одним – ими завешаны практически все стены и потолок, – а потом снова смотрит на меня и хлопает руками по собственным ногам. – Надо, наверное, поужинать. Пообщаться по-мужски.

Папа, видимо, заметил ужас на моем лице.

– Нет, никаких разговоров, – он рисует пальцами в воздухе кавычки, – «об этом». Клянусь. Просто поболтаем. Мне нужно mano a mano[5].

– Со мной? – спрашиваю я.

– А с кем же? – улыбается папа, и в его лице нет вообще ничего говняного. – Ты же мой сын.

Он встает и направляется к двери. А у меня голова кругом идет от того, как он это сказал: «Ты же мой сын». Я прямо начинаю это в себе чувствовать.

– Я пойду в пиджаке. – От костюма, наверное. – Хочешь тоже?

– Если ты считаешь нужным, – ошеломленно отвечаю я.

Кто же знал, что мое первое официальное свидание будет с отцом?

Но, надев пиджак – последний раз я ходил в нем на похороны бабушки Свитвайн, – я замечаю, что край рукава уже ближе к локтю, чем к запястью. Боже ж ты мой, я и впрямь Кинг-Конг! Я захожу в родительскую спальню, так и не сняв доказательства своего гигантского роста.

– Ха, – улыбается папа. Потом он открывает шкаф и достает темно-синий блейзер. – Подойдет, наверное, я в нем какой-то слишком домашний, – говорит он и похлопывает по пузу, которого у него нет.

Сняв пиджак, я надеваю блейзер. Сидит идеально. Я не могу сдержать улыбку.

– Я же говорил. Я бы с тобой уже даже бороться не рискнул, настолько ты крут.

Крут.

– А где мама? – уже на пути интересуюсь я.

– Вот именно.

Мы идем в ресторан на воде и садимся за столик возле окна. По стеклу текут реки дождя, искажая вид. Пальцы до боли хотят нарисовать эту картину. Мы едим стейки. Папа заказывает виски, потом еще, и разрешает мне сделать по маленькому глоточку. Еще мы оба берем десерт. Он не говорит ни о спорте, ни о дурацких фильмах, ни о том, как правильно загружать посудомойку, ни о своем нелепом джазе. Он говорит обо мне. Все это время. Рассказывает, что мама показывала ему какие-то из моих альбомов, он надеется, что я не против, и ему снесло крышу. Говорит, что страшно взволнован моим предстоящим поступлением в ШИК и что они будут идиотами, если меня не возьмут. Папа считает невероятным, что его единственный сын так талантлив, и он ждет не дождется, когда можно будет увидеть все мое портфолио целиком. Говорит, что очень мной гордится.

Я не вру.

– Мама считает, что вам обоим места гарантированы.

Я киваю, думая, что неправильно расслышал. По моим последним сведениям, Джуд поступать не собиралась. Наверное, не так услышал. Что ей подавать-то?

– Тебе очень повезло, – продолжает папа. – Мама так любит искусство. И это оказалось заразно, да? – Он улыбается, но я-то вижу, что на внутреннем лице улыбки нет. – Пора меняться?

Я с неохотой поднимаю свой шоколадный декаданс, готовясь взять взамен его тирамису.

– Нет, пожалуй, не стоит, – говорит он. – Возьмем еще по одному. Мы же не часто куда-то выбираемся.

На втором десерте я уже готовлюсь сказать, что паразиты с бактериями, которых он изучает, такие же крутые, как мамино искусство, но все же решаю, что это прозвучит жалко и фальшиво, поэтому просто ускоренно поедаю свое пирожное. И начинаю при этом фантазировать, как все вокруг думают: «Посмотрите, вот отец с сыном пришли вместе поужинать, разве не трогательно?»

И меня распирает от гордости. Папа и я. Мы теперь друзья. Приятели. Брателлы. Я в кои-то веки чувствую себя сверхъестественно хорошо – так давно этого не было! – настолько, что я начинаю болтать, чего не случалось с того дня, как уехал Брайен. Я рассказываю папе о ящерицах-василисках, о которых узнал только недавно, они так быстро передвигаются по поверхности воды, что могут пройти двадцать метров и не утонуть. Так что все же Иисус был не единственный.