Кровавый пир - Андрей Зарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Василий отбросил кинжал, снова схватил Наташу и, подняв ее, понес с лестницы.
— Придержите попа! — сказал он своим товарищам. — И за мною!
Он вышел с драгоценною ношею и быстро пошел, не чувствуя даже ее тяжести. Наташа бессильно висела на его плече.
Через несколько минут его нагнали товарищи.
— Поп-то проклинает нас, беда! — с усмешкой сказал Кривой.
— Помоги нести! — хмуро ответил Василий. — А ты, — обратился он к Горемычному, — заготовь коней! Скоро!
Он вошел в воеводский дом. Там суетился Гришка Савельев.
— Это что еще? — воскликнул он при виде Василия с ношею.
— Невеста моя! — хмуро ответил Василий и, положив на лавку, стал заботливо ее встряхивать.
Она пришла в себя и села на лавку.
— Ну, брось дурить! — грубо сказал ей Василий. — Сейчас поедем!
Гришка насмешливо посмотрел на него:
— Это с ею?
Василий молча кивнул.
— Твое дело! — сказал Гришка. — Мы на круге решили на Пензу ехать. Там наших много! Укрепимся, отпор дадим! Ты с нами?
— А хоть и с вами! Мне все равно!
— Ну, ин! Тогда готовсь. Наши седлают!
— А я за конями послал!
Наташа сидела безмолвная, печально опустив голову. "Словно в сказках о разбойниках, — думала она, — и что я поделаю". Но в то же время в душе ее складывалось решение о смерти.
— Есть кони! — сказал, входя, Горемычный. Василий встал.
— Так и я на Пензу! — сказал он Гришке.
— Слушай, — обратился он к Наталье, — я тебя вязать не буду, но если ты станешь руками махать, всю перевяжу и к торокам прикреплю!
Наталья покорно опустила голову.
— Идем!
Василий вывел ее. Казаки усадили ее в седло. Василий вскочил на коня, и они поскакали.
Странные чувства волновали Василия. Он и любил, и ненавидел теперь Наталью. Ему хотелось и осыпать ее поцелуями, и бить; хотелось упасть к ее ногам и зарезать.
Наталья же словно окаменела. В душе ее не было ни печали, ни отчаяния, ни страха, в уме — мыслей.
А сытые кони мчали их по глухой степи, и топот их звонко разносился по воздуху.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
I
Прилуков-князь едва дал передохнуть своему войску и тотчас двинулся на Самару, которая с такою же легкостью передалась ему, с какой недавно Стеньке Разину.
Из клетей и амбаров и из разных скрытных мест повылазили перепуганные насмерть бояре, дворянские дети, дьячки и подьячие.
Князь Прилуков тотчас поставил временного воеводу, открылись застенок и тюрьмы, и снова кровь полилась широкой волною, только на этот раз с переменою ролей. Вокруг Самары и по берегу, словно роща, выросли ряды виселиц, и на них закачались казаки, бунтовавшие холопы, башкиры, стрельцы-изменники и перекинувшиеся посадские.
Прилуков сидел в Самаре три дня, каждый день во все стороны рассылая отряды для поимки воров, и со всех концов их приводили десятками.
Воевода по чести чинил каждому допрос и потом казнил.
— Вот так здорово! — смеялся Дышло. — Как мы их разметали, князюшка! Словно кречет глупых ворон!
— Пожди, — отвечал князь, — крамола-то, вишь, как проказа рассыпалась! До Москвы, бают!
— Здесь-то, князюшка, мы ей дыхнуть не дадим! Князь качал головою и вздыхал.
— Крови-то, крови напрасной сколько!
Он жалел холопов, которые как бессмысленное стадо овец за одним бараном шли по слову пьяного казака, не зная куда, а теперь десятками гибли на виселицах, корчились на колах…
Через три дня в Самаре побледнел призрак Разина, и князь встрепенулся:
— В Саратов! — сказал он старшим начальникам своего войска.
Если бы кто видел сердце князя во время нахождения в Самаре, тот назвал бы это геройским подвигом.
Мысль о Лукоперовых и их вероятной участи не давала минуты покоя князю. В то же время смутно в нем пробуждалась надежда, что, может быть, они успели укрыться, спастись от мстительной расправы разбойников, и эта надежда волновала его глубокой радостью. Так бы и полетел он в Саратов, но воинский долг заставлял его быть в Самаре, и он, мучаясь и терзаясь, оставался.
И наконец выступил… По дороге ему встречались мятежные шайки, еще не знавшие о поражении Разина, встречались и беглецы из-под Симбирска, и вновь образуемые отряды. Он разбивал их один за другим, забирал пленных и быстро двигался к Саратову.
Гришка Савельев с казаками уже оставил город, и только не многие пьяные и охочие до наживы еще толкались по улицам города, когда показалась первая сотня княжеского войска.
Посадские с воплями о помилованье раскрыли ворота, раздался колокольный звон, и священники вышли навстречу князю с крестами.
— Много лет государю Алексею Михайловичу! — кричала толпа.
— Смерть разбойникам!
— Смилуйся над нашим убожеством!
Посадские вмиг переловили запозднившихся казаков, с десяток гультяев тоже попали под опалу, вокруг воеводского двора, где остановился князь, затолпился народ.
Князь Прилуков вышел на крыльцо.
— Нет у меня государева указа о милости, — сказал он, — сами ее заслужите! Всех воров и изменников сюда во двор приводите, а сами крест на верность государю целуйте. А пока что, может, кто из бояр, дьяков али подьячих жив остался, так ко мне его!
— Есть, есть такой! — закричали в толпе голоса.
— Мы его мигом!
— Он в Успенской церкви в чулане жил!
Толпа бросилась к Успенской церкви, и скоро к Прилукову привели оборванного, худого и дрожащего от страха мужчину.
Прилуков позвал его в горницу.
— Кто и как жив остался? — спросил он.
— Смилуйся! — воскликнул тот, падая на колени. — Боярский сын Калачев есмь, а в животе пощадил атаман разбойный!
— За что?
— Знахаря ему нашел! Заболел у него кто-то. Он словно бешеный рыскал, а я тут. Показал ему Викешу, он и отпустил!
— Кто Викеша?
— А знахарь, милостивец, знахарь! Атаману-то большая нужда до него была!
— Встань! — сказал Прилуков. — Ты при взятии-то города был?
— Был, милостивец!
— Всех избили?
— Всех, милостивец! Три дня били.
— И… — князь заикнулся, — Лукоперовых?
— Их в первую голову. Их и воеводу! Васька-то их особливо мучил. Из-за них, может, и город взяли.
— Что ты брешешь? Как из-за них? Кто этот Васька?
— Истину говорю, милостивец! Святую правду. Васька Чуксанов — это атаман ихний, казацкий. Допрежь у нас помещиком был, дворянским сыном, а потом, как его выдрали… — и боярский сын Калачев подробно рассказал князю историю вражды Лукоперовых с Чуксановым, его неправедное наказание и месть за это.
— Да вражда-то в чем пошла?
— А слышь, быдто он за их доченькой ударял!
Князь вспыхнул, как зарево.
— Брешешь, собачий сын! — крикнул он.
— Да ведь бают, — испугался Калачев, — люди ложь, и я тож. Я-то не видел!
Князь успокоился:
— А с ней что? С Натальей?
— Да и ее, надо быть, убили, голубушку! Всех били. Деток малых и тех!
Князь закрыл лицо руками и опустил голову на стол. Калачев стоял в тревожном ожидании. Наконец Прилуков поднял голову.
— До другого наказа, — сказал он, — быть тебе тут воеводою. Собери приказных себе, стрельцов. Суди мятежников строго, но праведно. С каждого допрос снимай.
Калачев упал в ноги, не помня себя от радости.
— Батюшки, за что такая милость?
Князь усмехнулся:
— На безлюдье и Фомка дворянин! — сказал он. — Иди, а я объявку сделаю!
Он объявил народу о назначении Калачева временным воеводою.
В тот же день начались допросы и казни, и вокруг Саратова, словно грибы после дождя, вырастали виселицы. Отряды князя поехали в разъезды.
А сам князь в первое время словно обезумел. Он не ел, не пил и, сидя на лавке, уныло глядел перед собою, не в силах собраться с мыслями.
Убита! Замучена! Может, и опозорена…
Та надежда, смутная, как бледный свет, пробивающийся сквозь тучи, которая влекла его из Казани, которая давала ему жизнь, силы, энергию, угасла и с нею угас и всякий интерес к жизни. Словно надвинулась гробовая крышка и захлопнулась наглухо, и нет ему уже ни радости, ни света, ни спасения.
Дышло смотрел на него и убивался.
— Батюшка князь, да с чего ты это? — говорил он ему. — Смотри, сколько мы делов наделали. Государь отличит тебя. Вот сам увидишь!
Князь слабо махнул рукою.
— Чего махать-то? Дальше идтить надоть! Князья-то, чай, тоже не дремали. Гляди, все к Пензе подобрались, а мы тута!
— Пойдем, пойдем! — вяло ответил князь.
— Диво, да и все! — бормотал Дышло, разводя руками. — Допрежь что сокол был, а теперя… на!
В домике отца Никодима царили страх и уныние.
Марковна едва оправилась от испуга, отец Никодим с трудом разгибал старую спину, бедный Викеша с разрубленным плечом стонал и метался на той самой постели, где лежала ранее Наташа.
