Сталин: тайны власти. - Юрий Жуков

Потерпев неудачу при обращении к философии, Александров попытался реабилитировать себя новой акцией. 18 мая он подписал очередную записку, на этот раз — «О серьезных недостатках и антиленинских ошибках в работе некоторых советских историков», и, используя ее, добился созыва в конце мая совещания с участием не только крупнейших отечественных историков, но и партийных руководителей. Александров надеялся, что там наконец и будут найдены столь необходимые обоснования выдвинутого при его активном участии противопоставления национализма и социализма.

Открыл совещание Маленков. Он заявил, что ЦК сочло необходимым обсудить имеющиеся спорные вопросы и выработать общие принципиальные установки. Под «спорными вопросами», вне сомнения, он подразумевал те взаимоисключающие тенденции, которые четко обозначились еще в канун войны и получили уже не столько научный, академический, сколько политический характер. А сводились они к ответу на вопрос: как же теперь следует оценивать многовековое расширение Российского государства, сопровождавшее его сопротивление нерусских народов, населявших присоединенные территории?

Скорее всего, Маленков полагал, что назрела необходимость окончательно преодолеть все еще ощутимое влияние школы Покровского. Настала пора отрешиться от порождаемой ею нигилистической оценки прошлого России, жизни и деятельности ее выдающихся государственных деятелей — отдельных царей, императоров, полководцев. Научно обосновать то самое, что почти десятилетие успешно делали литература и искусство. Настала пора объяснить бесспорное положительное значение присоединения к России нерусских народов, не отступая при этом от марксистско-ленинской методологии, от определения классовой борьбы как движущей силы исторического развития.

Дискуссия самих историков — В.П. Волгина, Б.Д. Грекова, Н.С. Державина, М.В. Нечкиной, А.М. Панкратовой, Е.В. Тарле и других, растянувшаяся более чем на месяц, показала, что завершиться совещание может только одним: общим признанием концепции унитарного государства, позволявшей снять все накопившиеся противоречия. Однако именно такой результат не согласовывался с идеями УПиА, и потому вторая важная антинационалистическая акция ничем не завершилась. Проект постановления ЦК «О недостатках научной работы в области истории», загодя подготовленный Александровым и его сотрудниками как итог совещания, был отклонен при первом же рассмотрении Щербаковым. Безрезультатным оказалось и вмешательство Жданова. Довести документ, найдя убедительные аргументы в пользу «третьего пути», не удалось и ему[22].

Глава 8

К концу января 1944 г., после побед в Сталинграде, на Курской дуге, Северном Кавказе, Днепре и под Ленинградом, война для Советского Союза вступила в новый этап. Изначальная, самая важная задача — любой, даже самой дорогой ценою, величайшим напряжением всех сил остановить врага, отстоять независимость и целостность страны — была решена. Превосходство Красной Армии над вермахтом отныне стало неоспоримым. Начавшееся стремительное и неудержимое наступление с каждым днем приближало долгожданное полное освобождение. Немцев уже изгнали с двух третей занятой ими территории СССР, а разрабатывавшиеся очередные операции в самом близком будущем должны были вывести советские войска к старой, на 1 сентября 1939 г., границе.

Однако именно успехи Красной Армии на всех фронтах, ее постоянное, неуклонное продвижение все дальше и дальше на запад и заставили временно отсрочить осуществление новых стратегических планов Генштаба, выдвинув на первый план оказавшиеся более значимыми проблемы политические.

Боевые действия в последующие месяцы предстояло вести на той земле, которая, по мнению Лондона и Вашингтона, являлась для Москвы «заграницей»: в трех Прибалтийских республиках, остававшихся для Великобритании и США независимыми, в западных областях Белоруссии и Украины, с точки зрения польского эмигрантского правительства — неотъемлемой части Польши, воевавшей с Германией. Но ни согласиться с подобными представлениями, ни даже принять их за исходную позицию для обсуждения советское руководство не могло. Поступить так значило для него открыто признать, мягко говоря, ошибочность собственной довоенной политики, забыть о страшном и жестоком уроке 1941 г., пренебречь историческим опытом, сознательно, в ущерб отечеству, игнорируя геополитический фактор, умышленно не вспоминать о том, что слишком уж часто западная граница, точнее — ее участок в районе Белоруссии, служил менявшимся противникам неизменным путем на Москву — и для поляков в 1612 г., и для французов в 1812-м, и для немцев в Первую мировую войну.

Накануне гитлеровской агрессии Кремль, еще не имевший боевых союзников, осознававший неподготовленность СССР к борьбе с нацистской Германией в одиночку, отчетливо понимал ту роль, которую могли бы сыграть дружественные страны, протянувшиеся вдоль границы страны. Они стали бы буферной зоной, предохранившей Советский Союз от внезапного нападения, послужили бы предпольем для первых, самых непредсказуемых по исходу и потому крайне опасных сражений. Тогда подобные и, главное, открытые, ни от кого не скрываемые намерения в силу жестокой реальности ограничились примитивными, почти всеми оцененными как «империалистические» и «захватнические» действиями СССР — восстановлением суверенитета Москвы над утраченными в результате Гражданской войны землями, Прибалтикой и Бессарабией, и выглядевшим до предела грубым, насильственным сдвигом к западу польской границы. Но если бы это не сделал СССР, то так наверняка, полагали в Кремле, поступила бы Германия, максимально приблизившись к столь жизненно важным промышленным центрам, как Ленинград, Минск, Киев, Москва. Гитлер выиграл бы во времени и пространстве, обеспечив — весьма возможно — себе быструю и легкую победу.

Теперь же, в предвидении близкой победы, для советского руководства оказался возможным наконец и иной вариант решения той же задачи, более приемлемый для всех, цивилизованный, привычный и в практике международных отношений: во-первых, с помощью признанных мировым сообществом договоров закрепление за СССР приобретенных в 1939—1940 гг. территорий; во-вторых, таким же образом достижение того, чтобы вдоль границ Советского Союза появились дружественные ему страны, желательно связанные с ним системой договоров об обеспечении взаимной безопасности. Именно такое видение будущего послевоенной Европы Сталин изложил Идену во время беседы в Москве еще 16 декабря 1941 г., когда битва за столицу только начиналась, а исход ее оставался пока непредсказуемым.

«Советский Союз, — пояснил Сталин, — считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 г., накануне нападения Германии на СССР. Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 г., Прибалтийские республики, Бессарабию и Северную Буковину. Что касается границы СССР с Польшей, то она, как уже выше было сказано, в общем и целом могла бы идти по линии Керзона и со включением Тильзита в состав Литовской республики. Кроме того, Советский Союз, сделавший в 1940 г. подарок Финляндии в виде возвращения Петсамо, считал бы необходимым ввиду позиции, занятой Финляндией в нынешней войне, вернуть себе этот подарок. Далее Советский Союз хотел бы, чтобы Румыния имела военный союз с СССР с правом для последнего иметь на румынской территории свои военные, воздушные и морские базы… На севере такого же рода отношения Советский Союз хотел бы иметь с Финляндией, т. е. Финляндия должна была бы состоять в военном союзе с СССР с правом последнего иметь на финской территории свои военные, воздушные и морские базы»[1].

Так, предельно ясно и четко впервые была сформулирована концепция национальной безопасности СССР.

На Тегеранской конференции Сталин и Молотов сумели добиться от Черчилля и Рузвельта одобрения их планов. В числе договоренностей глав великих держав о послевоенном устройстве Европы впервые были обозначены будущие границы Польши. На востоке — по линии Керзона; на западе — по Одеру, за счет германских Померании и Силезии как компенсации территориальных потерь; на севере и северо-востоке — в тех же целях включение Данцига, «коридора» и южных районов Восточной Пруссии. Согласились главы Великобритании и США и с тем, что граница СССР с Финляндией должна пройти по линии, установленной весной 1940 г.[2]

Поступая таким образом, Рузвельт и Черчилль отнюдь не стремились продемонстрировать несвойственный политикам альтруизм. Не поддавались они и некоему давлению со стороны Сталина, бездумно поддерживая его замыслы. Они отлично понимали, что при желании их поведение легко можно расценить как неожиданное, необъяснимое отступление от основного положения Атлантической хартии, первого ее пункта, провозглашавшего категорический отказ от территориальных приобретений как целей в войне. Идя навстречу пожеланиям советской стороны, президент США и премьер-министр Великобритании просто обозначали новые неписаные правила «большой игры» и отношений между союзниками, предоставляли СССР свободу рук в Восточной Европе в обмен на его невмешательство в дела Западной, неучастие для начала советских представителей в действиях оказавшейся исключительно англо-американской Союзной контрольной комиссии, установившей полный контроль на освобожденных землях Италии.