Головы Стефани (Прямой рейс к Аллаху) - Ромен Гари

Мандахар был с непокрытой головой, и Руссо в очередной раз убедился, что на свете существует физический тип мошенника, который смеяться хотел над расами и широтами. В этот миг сэр Давид Мандахар мог бы с тем же успехом сойти за сицилийца или мексиканца, а не только за афганца, сильно напоминая — если забыть про бороду — и Панчо Вилью,[87] и своего «кузена» Дауда, нового кабульского диктатора.

Чуть позади него держался его gentleman’s gentleman,[88] секретарь, советник, лакей или простой символ успешного продвижения по социальной лестнице, его любимая безделушка, член лучших клубов. Сандерс был столь же безукоризнен в своем костюме из ткани-лапчатки, как и в 1890 году, когда проигрывал в Монте-Карло в рулетку целые состояния или охотился на бенгальского королевского тигра с вице-королем Индии. Позади них в аквариуме нарисовались двое солдат в пятнистой камуфляжной форме, с карабинами в руках; на верхушках деревьев защебетали птицы, перепутавшие свет прожекторов со светом зари.

Сэр Давид Мандахар прошел на середину гостиной и застыл, испепеляя господина Дараина взглядом. Поскольку начальник полиции, по-видимому, пережил бомбардировку смертоносными лучами без ощутимых последствий, кроме разве что конвульсивного подрагивания губ, то Мандахар швырнул ему в лицо четки, которые держал в руке, сопроводив этот жест несколькими гортанными фразами, литературное достоинство которых Руссо не смог оценить, хотя ему показалось, что он уловил слово келб — собака.

Затем министр перешел на английский, предпочитая, вероятно, унижать своего подчиненного так, чтобы это было понятно иностранцу.

— Правительство дало мне сорок восемь часов на то, чтобы найти виновных и арестовать их сообщников… Ибо, похоже, у них есть сообщники, и это не простая провокация торговцев оружием, пытающихся взвинтить цены на свой товар… Нет, скорее, это политический план большого размаха, чтобы провалить проект автономии… Посмотрите…

Он указал рукой на сад, нарытый куполом света.

— Мой коллега, военный министр, настоял на том, чтобы дать мне эскорт… Якобы моей жизни угрожают шахирские элементы, потому что я противник автономии… Эскорт из танков глубокой ночью… Вы, конечно же, понимаете, что это означает? Меня боятся, считают, что я собираюсь совершить государственный переворот, чтобы не позволить Раджаду получить автономию. Они забывают о том, что моя мать шахирка… Да, действительно, я против автономии, потому что хочу сохранить единство страны…

Руссо покусывал свою манильскую сигару. Все становилось абсолютно ясным.

— Я трижды подавал в отставку, но у меня ее не приняли. Они боятся, что я укроюсь в своих землях… И за мной будет трудно уследить… Якобы я реакционер, феодал… Не разделяю идей демократии. Вот что мне пришлось выслушать. Ах да, забыл: я получаю деньги от Саудовской Аравии, потому что Фейсал[89] одобряет мои реакционные идеи… А ведь если бы не я, то имам так бы и продолжал сидеть на троне — он или его сын — потому что это я занял дворец, с револьвером в руке и всего лишь с дюжиной бойцов… И все это по вине этого червяка, не способного толком делать свою работу…

Руссо посчитал, что господин Дараин замечательно хорошо держит удар. Его единственной реакцией — помимо подобия снисходительной улыбки в стиле «нужно его простить, он большой оригинал» — было такое движение, будто он хотел немного ослабить галстук…

— Могу я и далее выполнять свои обязанности, или прикажете сложить полномочия? — мягко спросил господин Дараин, и Руссо послышался легкий налет коварства в этом вопросе.

Сэр Давид Мандахар немного успокоился. Наступила тишина, наполненная утренними песнями птиц, попавших в силки света. В очередной раз Руссо почувствовал, что между начальником полиции и его непосредственным шефом, министром внутренних дел, происходят какие-то непонятные вещи — не высказанные вслух и, возможно, более смертоносные, более опасные, чем доказанное преступление — многомиллионные взятки и комиссионные от продавцов оружия…

— Ваше дело обсуждали на Совете министров, — важно сказал Мандахар. — Я предложил немедленно отстранить вас от должности. Правительство сочло, что, в свете ваших прошлых заслуг, следует дать вам еще один шанс. В общем, вы в том же положении, что и я. В ближайшие часы мы должны довести это дело до успешного конца. В противном случае эта страна исчезнет с карты мира…

Он бросил злобный взгляд на Руссо.

— Правительство требует от вашего посла, чтобы вы первым же рейсом вылетели из Хаддана, то же касается и мисс Хедрикс.

— Это ваше правительство попросило меня приехать сюда, — напомнил Руссо.

Мандахар пожал плечами.

— Мы попросили у Соединенных Штатов кредит на срочную закупку оружия. Именно в таком контексте мы дали разрешение на ваше присутствие здесь. В кредитах, как вам, вероятно, известно, нам было отказано. США, по-видимому, сочли, что извне нам ничто не угрожает и что оружие будет использовано для гражданской войны…

Он прервал свою речь, чтобы ухмыльнуться.

— Но совсем недавно Саудовская Аравия закупила оружия на сумму в триста пятьдесят миллионов фунтов стерлингов… Военный бюджет Ирана равен трети бюджета Франции… Кубинские летчики летают на «мистерах»[90] Южного Йемена. Северные корейцы обслуживают советские установки в Египте. Кувейт только что закупил тридцать пять истребителей… Против кого они хотят воевать? Отказ Соединенных Штатов вынуждает нас закупать оружие у частных торговцев, платя им наличными и на сорок процентов больше, потому что срочные поставки…

Сила убеждения, заставлявшая дрожать голос сэра Давида Мандахара, была искренней, но Руссо не покидало чувство, что она происходит от совсем иной озабоченности, нежели озабоченность угрозой, которая якобы нависла над Хадданом из-за военных аппетитов его соседей…

В гостиной с ее викторианской мебелью и безделушками, противопоставлявшими свое невозмутимое английское спокойствие экзотической растительности сада, наступил тот момент тишины, когда обмен взглядами без слов выражает взаимное понимание. Сэр Давид Мандахар, действительно, был противником автономии Раджада внутри Хаддана — хотя это позволило бы сохранить территориальную целостность Хаддана… но только потому, что он желал сохранить единство страны в интересах Раджада. Он не хотел и слышать об автономии северных провинций, потому что считал, что населяющие эти районы шахиры вновь должны стать хозяевами всего Хаддана, — как это было со дня возникновения государства до тех пор, пока демографическое равновесие в стране не изменилось в пользу переселенцев. Иначе говоря, сэр Давид Мандахар был не только согласен с шахирами, он шел еще дальше. Он убрал с трона бывшего имама, но потому что считал, что трон достанется молодому Али Рахману, а он, Мандахар, станет «сильным человеком» в этой стране. Он как никто другой желал бы услышать, как показания Стефани транслируются всеми арабскими радиостанциями… К сожалению, два наемника, две канальи уже на излете своей карьеры, попытались «сорвать большой куш», а такого развития событий этот человек, чей взгляд, казалось, следует за мыслями Руссо, предвидеть не сумел…

— Если у вас, Руссо, имеются собственные соображения, касающиеся внутренней политики нашей страны, то советую держать их при себе, — прорычал он. — Американцы и без того уже выставили себя на посмешище во Вьетнаме и на Кубе, зачем вам пинок под зад еще и в Персидском заливе…

Он развернулся и вышел из дома. Его британский фетиш последовал за ним. Позже Руссо не раз будет размышлять, откуда у этого свирепого и так гордившегося своими народными корнями воина возникла столь странная потребность — обзавестись в качестве живого амулета и знака высокого социального положения этим гардеробом с Сэвил-Роу, едва отмеченным человеческим присутствием…

За уходом сэра Давида Мандахара едва не сразу же последовали маневры танков — их грохот почти перекрыл рев насмерть перепуганных верблюдов на площади Ксара. Было очевидно, что министр обороны питал к своему коллеге, министру внутренних дел, не слишком глубокое доверие. Сад вернул себе свою темноту и свои небесные тела.

Руссо поднялся. Он чувствовал озноб, утро выдалось холодное. Господин Дараин, который во время последнего обмена репликами сохранял невозмутимость, граничившую с параличом, собрал на своем лице все голубоватые и зеленоватые краски занимавшегося дня.

— Извините нас, — сказал он, делая совершенно неубедительную попытку вернуться к традиционному исламскому гостеприимству.

После чего он предал своего шефа — в некотором роде по инерции и только для того, чтобы соблюсти честь и законы гостеприимства: