По обрывистому пути - Степан Злобин

— Когда, наградив Аночку сестринским поцелуем, Клавуся ушла к себе, Аночка открыла наугад томик Пушкина.

Мои хладеющие рукиТебя старались удержать,Томленья страшного разлукиМой стон молил не прерывать… —

прочла она на открывшейся перед ней странице.

— Постыдитесь, принцесса Акулька! — сказала себе Аночка. — Пифия тоже нашлась! Стыд и срам! — И, припомнив неизбежную няньку, поправилась: — Срамота-срамотища!..

Утром ей почему-то совсем не пришлось мучиться совестью и доказывать себе, что она успеет еще приехать на студенческую сходку. Желание увидеть Геннадия вдруг оказалось так сильно, что она гнала от себя мысль об опоздании на сходку, назначенную в университете.

Ревниво следила она за стрелкой часов, боясь приехать к нему слишком рано и тем обнаружить свое нетерпение. К тому же она подумала и о том, что он тоже должен помучиться ожиданием и неуверенностью в ее приходе.

Она позвонила ровно в двенадцать, в тот самый час, когда было назначено начало студенческой сходки.

— Ваш папа за вами ещё не приехал? — спросила она обрадованного Геннадия.

— Он будет часам к восьми вечера…

— А вы написали, ваше сиятельство, что он увезёт вас в деревню днём! — строго и обличающе произнесла она.

— Каюсь! Рубите голову — я хотел вас видеть сегодня подольше. Садитесь сюда, как вчера, и, ради бога, не произносите больше «сиятельства»!..

Она не заметила, как текло время.

Геннадий был оживлённее, чем обычно. Он, казалось, совсем позабыл о переломе ноги, рассказывал об Италии, Франции, о сумрачном, с кислой рожей Берлине, застегнутом в длиннополый сюртук. Он прочел о Германии и Берлине отрывки из Гейне и тут же подарил Аночке миниатюрный томик Гейне с многозначительной цитатой, которую написал в посвящении:

…Und das Leben ist Kein Leben, Fern von dir es ist der Tod![30]

После этой надписи Аночка, будто испугавшись чего-то, притихла…

Но тут Геннадий спросил обед, во время которого он несколькими легкими шутками рассеял ее задумчивость. А после обеда он уже снова безудержно дурачился, изображая лондонского денди с прилизанным, ровным пробором и моноклем в глазу, то вдруг пел тенором по-итальянски, то читал стихи Мюссе по-французски и вдруг заявил:

— А ну их всех к чёрту! Для русского сердца всё-таки нет ничего лучше Пушкина. Слушайте, Аночка!

Для берегов отчизны дальнейТы покидала край чужой.В час незабвенный, в час печальныйЯ долго плакал пред тобой…

— Не надо, Геннадий Михайлович! — как-то жалобно воскликнула испуганная совпадением Аночка.

— Почему? — удивился он. — Вас тоже волнуют эти стихи? Ну скажите мне, что они значат для вас? — спросил он тихо, взяв ее за руку.

Она вырвала свои пальцы.

— Эти стихи мне раскрылись вчера наугад, — призналась она.

— Вы… гадали? По Пушкину?

Она опустила голову.

— Аночка! Почему вы гадали? Это было до или после моей записки?

Она молчала.

— До или после? — настаивал он. — Ну дайте мне руку.

Аночка дала ему руку, и вдруг он резко и сильно привлек ее близко к себе, так, что губы его пришлись прямо против ее губ и словно сами приникли…

Она оттолкнула его рукой в лицо и вскочила.

— Уйдите! — Она отбежала к двери. — Это бесчестно и стыдно! Вы… Вы…

Не находя от стыда и негодования слов, она схватила свою сумку.

— Это и было для вас то «самое главное», что вы только и сумели сказать?! Эх, вы… отпрыск! — с презрительным упреком заключила она в дверях.

Горничная выглянула в прихожую.

— Уже уходите? — приветливо, как всегда, сказала она.

— До свидания…

Аночка проскользнула в отворенную дверь и вихрем вылетела на морозную улицу.

— Здрасьте-пожалуйста! — насмешливо воскликнула она себе самой поговорку все той же няньки. — Догостились, сударыня! — И опять повторила с насмешливой горечью: — Срамота-срамотища!

Морозный ветер медленно остужал разгоревшееся лицо.

Аночка шла переулком, дошла до Новинского бульвара и побрела по снежной дорожке, уже терявшейся под ногами в сумерках, села тут на скамеечку, безучастно глядя на какую-то няньку, катавшую на салазках двух ребятишек.

Она думала о том, что она стала мещанкой, кокеткой и поделом именно так к ней отнёсся Геннадий, «сиятельный пижон-кавалер», как назвал его Федя. Увлеклась, позабыла друзей, забыла о своем «общественном положении», или, как сказал Федя, «общественной роли»… Забыла Володю, который сидит в тюрьме. «Такая дрянная девчонка, скверная, гадкая, гадкая!» — твердила она себе.

Уже зажглись фонари, когда Аночка почувствовала, что застыли ноги.

Она побрела по бульвару среди редких прохожих, испугалась какого-то рослого мужчины, который ей показался пьяным, перебежала с бульвара на тротуар и тут снова замедлила шаг.

Когда Аночка вошла в дом, совсем уж наступил вечер.

Клавуся встретила её радостным восклицанием:

— Аночка! Господи, как я измучилась!.. Мы уж тут думали самое худшее! — затараторила она. — Ну, расскажи; расскажи, как ты вырвалась из этих сетей? Что там?.. Мы ведь совсем уж считали, что ты погибла! — преувеличенно, как всегда, восклицала Клавуся. — Ну, садись поскорее обедать и говори…

Аночка покраснела, взглянув на Бурмину. Ей показалось, что Клавуся обо всем рассказала мужу.

— А что?.. Почему?.. — пролепетала она даже как-то беспомощно, не сообразив того, что Клавдия Константиновна и сама ничего не знает о ее отношениях с Геннадием.

— Да где ты была-то? На сходке? — допрашивала Бурмина.

— Нет… я… Я была тут, у Арбата… у больной… у знакомой подруги… — нелепо пробормотала Аночка.

Клавуся посмотрела на неё с любопытством.

— Ах, во-от что! — протянула она лукаво и понимающе.

В прихожей яростно задребезжал звонок.

— Полиция! — схватившись за сердце, воскликнула Клавуся.

Все трое прислушались.

— Барышня, вас, — позвала Ивановна.

Даже не сделав на этот раз замечания за «барышню», Аночка побледнела и вышла в прихожую, ожидая, что это горничная Геннадия.

Но вместо горничной или полиции там стояла её однокурсница Галя Косенко.

— Весь Исполнительный комитет вместе со всей сходкой арестовали, загнали в Манеж, — таинственно и страстно шептала Галя. — В-Манеже солдаты, полиция, казаки. Можно ждать издевательств и избиения…

— Да ты проходи ко мне в комнату, — пригласила Аночка.

Снова звякнул звонок.

Возбужденный, взволнованный, вошел в переднюю покрытый инеем знакомый рязанец, маленький Мишка-медик, который ехал с ней вместе в Москву после каникул.

— Аночка, вы ещё целы? Приберите. Это опасное, — с порога сказал он, сунув ей в руку какой-то бумажный свёрток. — Ночью ждём обысков… У Манежа толпа так тысячи в две… Народ обозлен. По улицам конные патрули. — Он снял шапку и вытер платком слипшиеся от пота волосы. — Что творится-то, а! — отдышавшись, воскликнул он радостно. — К Манежу движутся мастеровые. «Марсельезу» поют…

— Пойдёмте туда! — воскликнула Галя.

— Сначала чаю, погреться, — сказала Аночка. — Я попрошу подать к себе в комнату.

Когда она вышла в кухню, Ивановна ей подмигнула.

— Что малый принёс-то, давай я в дрова уберу — сам леший не сыщет! — шепнула она.

Аночка удивленно взглянула.

— Эх ты, простая душа! Я ведь жизнь прожила, не такое видала! — сказала Ивановна.

— Аночка, вы никуда не пойдете. Сидите дома, — решительно сказал, входя в это время в кухню, Бурмин.

— Георгий Дмитриевич, я не ребенок! — оборвала она.

— Однако ваш папа… — начал Бурмин.

Но Аночка перебила:

— Мой папа меня сам-то в пеленки не кутает и вас не просил. Вот скоро у вас родится девчонка…

— Аночка! Я тебя умоляю, — вступила Клавуся. — Если тебе дорога наша дружба…

— Мне дорого дело свободы! — выпалила Аночка, и сама не поняв, как слетели с ее языка такие «звонкие» слова.

— Прошу прощения, сударыня, как вам будет в дальнейшем угодно! — сухо поклонился Бурмин. — Клавуся, пойдём!

Аночка иронически сделала ему реверанс Она с друзьями торопливо пила чай. Когда они собрались уходить, Ивановна вошла со двора.

— Вот и всё, — шепнула она, заговорщически мигнув. — А ты валяны вздела бы. Ишь ведь мороз-то! И платочек накинь, не стыдись, кто те ночью узнает!..

Аночка примерила её валенки и платок и посмотрела в зеркало. Маскарад ей понравился.

«Вот бы сейчас посмотрел на “принцессу Акульку” Геннадий!» — мелькнуло в ее голове, но тотчас она прогнала эту смешную мысль.