Источник - Джеймс Миченер

– Ты не видел их, – не согласились младшие сыновья.

– Но их видел Эль-Шаддаи, – стоял он на своем, – а для него все стены одинаковы. Стоит ему приказать, и они рухнут. – Он предупредил и своих сыновей, и остальных горячих воинов, что такова воля их бога – земля должна достаться им мирным образом.

И сыновья сказали:

– Спроси его еще раз, что мы должны делать, – потому что они не представляли, как можно получить эти желанные земли, не полив их кровью. Но они верили отцу, как человеку, который напрямую говорит с богом, и, когда он в одиночестве двинулся по Дамасской дороге, добравшись наконец до долины красных камней, они не пытались последовать за ним, поскольку знали, что старик будет беседовать со своим богом.

– Так что нам делать? – не в силах принять решение, спросил патриарх, обращаясь к скалам.

– Как я и объяснял тебе в пустыне, – раздался голос, полный терпения, – вы займете предназначенные для вас земли.

– Но в пустыне ты не говорил мне, с войной или миром я приду сюда. Мои нетерпеливые сыновья хотят войны и смертей.

– Ты по-прежнему боишься войны, Цадок?

– Да. Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…

– Я помню Тимри.

– Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку были в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу в ход копья. И я ненавидел тебя, Эль-Шаддаи, за твою жестокость.

Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддаи тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Голос Эль-Шаддаи мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот мог решать вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.

– Я не говорил с тобой ни о войне, ни о мире, – продолжило божество, – потому что это решаю лишь я один. Ты не должен о них думать. Занимай эти земли, а быть ли войне или миру – это решать мне. В зависимости от того, как меня примут дети Ханаана.

– Значит, я должен идти к городу, ничего не зная?

– Как мало в тебе веры! Разве не на этих же условиях ты жил в пустыне? Кто может быть уверен, что, когда он приблизится к городу, стены его падут по его приказу? Но я обещал тебе, что стены Макора ждет такая участь, а ты спрашиваешь – в войне или мире падут они? Вспомни свою бабушку Рашель, которая восемьсот дней ходила к источнику Забера, и с ней ничего не происходило, а в последний день ее по пути ужалил скорпион, и она умерла. Что она могла сделать, дабы предотвратить такой исход? Вспомни своего сына Затту, который попал в змеиное логово, где нашли свою смерть от яда сотни людей, – а он выбрался живым. Сколько бы он ни думал, спасли бы его эти мысли? Я Эль-Шаддаи! И я обещал тебе, что стены Макора откроются по твоему слову! Так готов ли ты принять мое обещание?

Старик покорно простерся перед своим богом, но, вернувшись к своим сыновьям, передал слова Эль-Шаддаи так, как счел нужным:

– Завтра войны не будет.

Ибри, смирившись с повелением своего бога, этой ночью спали не разводя костров, а утром двинулись в последний переход к стенам города.

День складывался не лучшим образом. На раскопки одна за другой явились три группы туристов, и все требовали, чтобы им показали «подсвечник смерти». И после того, как Кюллинан трижды объяснил, что экспонат находится на выставке в Чикаго, он чувствовал себя совершенно измотанным. Скрывшись за запертыми дверями кабинета, он принялся размышлять о проблемах раскопок, которые возникали всюду и всегда. Начинаешь обыкновенные раскопки, из земли появляются фрагменты истории. Ими не успевает заполниться первая же корзина, как ловишь себя на том, что ведешь раскопки в том понимании истории и цивилизации, какими они тебе представляются.

Откинувшись на спинку кресла, Кюллинан стал вспоминать дни в Аризоне. Он начал работы там, зная об американских индейцах то же, что и большинство экспертов. Но завершил их двумя годами исследований об их процессе мышления, собрав и проработав все, что было написано на эту тему, включая и побочные рассуждения об айну в Японии и эскимосах на Аляске. Теперь его дни были посвящены физическим трудам в земле Макора, а вечерами он пытался понять дух иудаизма, который и возвел большинство строений холма.

Когда Кюллинан с удовлетворением убедился, что уехали последние туристы, он открыл дверь и направился в кабинет Элиава.

– У тебя есть какие-нибудь новые материалы о евреях, которые я мог бы почитать?

– Ты застал меня врасплох.

– Сегодня я наслушался массу глупостей. Меня от них мутит. Я хотел бы переварить что-та посерьезнее.

– Ты читал Де Во, Кауфмана, Олбрайт?

Кюллинан кивнул.

– Маймонида?

– Он самый лучший.

– Есть кое-что и получше.

– Что?

– Пять раз перечитай Пятикнижие.

– Ты шутишь?

– Нет. Ветхий Завет. Пять раз.

– Что ты имеешь в виду?

– Для евреев это великая, главная книга, и если ты справишься с ней, то поймешь нас.

– Но стоит ли ее читать именно пять раз?

– Да, потому что большинство неевреев воспринимают древних иудеев всего лишь как любопытную реликвию. Десять тысяч лет назад они оказались в Израиле, что само по себе представляет какую-то архаическую тайну.

– А как, по-твоему, это случилось? – спросил Кюллинан.

– Для меня Пятикнижие настолько реально излагает события, что я буквально вижу, как мои прямые предки – скажем, мой прапрадедушка, одежду которого еще покрывала пыль пустыни, – со своими козами и мулами спустились в эту долину и разбили тут стоянку.

– И, прочитав Пятикнижие, я буду чувствовать то же самое?

– Прочитай его пять раз, и убедишься, – заверил Элиав.

Именно таким образом Кюллинан возобновил знакомство с древнееврейским шедевром, который впервые стал серьезно изучать еще в Принстоне. Главный смысл Пятикнижия заключался в прощальном обращении предводителя Моисея к своим евреям перед тем, как они были готовы оставить свою пустыню и войти в землю Ханаанскую, и, наткнувшись на строчки: «И таковы были слова, которые Моисей на этом берегу Иордана обратил ко всему Израилю», Кюллинан почувствовал, что Пятикнижие напоминает прощальное обращение генерала Вашингтона к своим колониальным солдатам; аналогия была как нельзя более подходящей.

В Макоре не было католической версии перевода Библии, так что Кюллинан не мог им воспользоваться, но это его не смутило. В Принстоне он ознакомился с протестантской версией короля Джеймса 1611 года, и сейчас, когда перед его глазами плыли страницы, он улавливал Фразы и предложения, которые, как он смутно предполагал, относились к Новому Завету: «Не хлебом единым жив человек», или «От тех, кто Рубит дрова и черпает воду», или «Ты должен любить Господа твоего Бога от всего сердца, от всей души, со всей силой». Он нашел понятие, которое в католицизме составляло душу и сердце Нового Завета: «Но слово это войдет в тебя, в твои уста, в твое сердце, и оно даст тебе силу». Он наткнулся и на другие фразы, которые заставили его вспомнить историю Иисуса, и он вторично перечитал их: «И если появится среди вас пророк или сладкоречивый прорицатель и явят они вам знак чуда… не впускай в себя слова этих пророков и прорицателей: ибо так Господин твой Бог испытывает тебя, дабы познать, в самом ли деле ты любишь его всем сердцем и всей душой».

Когда Кюллинан в первый раз закончил чтение этих текстов, он был склонен сказать Элиаву, что обрел удивительную бодрость и готов встретить очередной автобус с туристами, но, поскольку знал, что Илан весьма искушен в этих материях, он, чтобы доставить ему удовольствие, снова приступил к чтению с первых страниц Пятикнижия. На этот раз к нему пришло ощущение потрясающей историчности этой книги: неизвестный автор, который прибегал к литературным приемам, чтобы передать речь Моисея, явно был глубоко искушен в еврейской истории, рассказывая о ней так, словно ее события происходили вчера – как говорил Элиав, при жизни его прапрадедушки, – и эта вовлеченность начала сказываться на Кюллинане. Теперь он читал десять заповедей глазами члена племени, который, стоя в толпе, слушает Моисея. Это он, покинув Египет, умирал от жажды в Синайской пустыне, это он испытывал страх перед первым вторжением в Землю обетованную. Он отложил Библию с четким ощущением, что читал подлинную историю реально существующего народа… может, не историю в подлинном смысле слова, а суть сотен древних традиций и национальной памяти. Элиав был прав: теперь Кюллинан отчетливо видел, как в тот день отряд евреев, преодолев овраги и промоины, увидел Макор. Он попытался догадаться, что нового откроют ему оставшиеся три чтения.