Тень берсерка - Валерий Смирнов

— Кажется, мы возвращаемся к «Метелице», — вернул меня из воспоминаний звонкий голос Аленушки.

— Да, Красная Шапочка, — подтверждаю ее догадку и поясняю: — Тебе пора возвращаться к дедушке, а мне — идти в санаторий.

Алене так хотелось торчать в номере со стариками, как мне — нырять в радоновую ванну. Все-таки человек несовершенен. Совсем недавно я мечтал погрузиться с Красной Шапочкой в целебный радон. Сегодня это благое намерение вполне могло бы осуществиться, но... На какие жертвы не пойдешь ради блага народа! Чего стоит личное благополучие отдельных граждан, которых с детства лечили песней «Жила бы страна родная, и нету других забот»? Значит, впору заботиться о выборе самого достойного среди прочих кандидатов на роль поединщика в сражении за долю других. Потому — плевать на собственное здоровье в радоновую ванну, на острое желание побыстрее заснуть и даже на возможность заняться с Аленушкой половыми извращениями под названием секс. Жила бы страна родная, чтоб ей пусто было! Хотя куда там, и так уже пусто — дальше некуда. Одна надежда на Вершигору, он ведь, кроме всего, охотник-любитель, а потому, вполне возможно, добудет народу птицу счастья завтрашнего дня.

Отправив Аленушку наслаждаться обществом любимого дедушки и заботливого дяди Клима, я бросил беглый взгляд на циферблат «Сейко» и свернул на боковую улочку. Слава Богу, косятинский Бродвей слегка уступал размерами теннисному корту. Не люблю опаздывать, оттого как давным-давно взял за правило следовать старой истине: точность — вежливость королей, добавив к ней формулировку собственного изготовления: опоздание — привилегия шестерок.

Я брел по направлению к санаторию мимо заботливо укутанного снегом погоста с покосившимися, тронутыми ржавчиной крестами, и этот пейзаж снова вернул из недр памяти незабвенный образ Вышегородского и эпопею, связанную с головами моей тещи.

Злоупотребляя положением руководителя синдиката, Вышегородский нагло использовал меня в качестве личного водителя, когда решал вовсе не производственные задачи, нарушая тем самым общепринятые нормы социалистической морали не хуже других начальников.

Сам Леонард за рулем в жизни не сидел. Ему автомобиль был без надобности. Не по причине отсутствия свободных средств, а из-за твердой убежденности: к чему нужна машина, если трамваи ходят регулярно? Между прочим, подобным образом размышлял не только мой тесть, но и многие представители его овеянного славой поколения, способные жить скромно, от зарплаты до зарплаты, не вызывая подозрения у соседей и органов. Правда, если бы они захотели, то покупка автопарка не была бы для деловаров старой школы чересчур сильным расходом, но зачем им было тратиться даже на одну-единственную машину, когда есть трамвай?

Трамвай ходил и возле кладбища, где похоронена мать Сабины, однако Вышегородский отчего-то отказался от своего хобби пользоваться общественным транспортом, требуя, чтобы я вез его туда на автомобиле. Вместе с головами тещи.

Леонард похоронил жену на самом престижном кладбище города. Причем на центральной аллее, где места были забронированы на сто лет вперед. Само кладбище давно считалось закрытым. Во сколько по тем временам ему обошлось столь престижное место, не знаю. Сегодня это бы стоило минимум пять тысяч долларов, оттого как на давным-давно закрытом кладбище захоронения проводят регулярно. И гораздо чаще, чем в былые годы. Что поделаешь, если в наше судьбоносное время многие выдающиеся люди города мрут усиленными темпами от пуль, взрывов и прочих последствий продвижения к пресловутому рынку.

В те годы теща нашла свое последнее пристанище между секретарем обкома, павшим на рабочем месте от обширного склероза, и каким-то выдающимся композитором современности, о существовании которого я узнал, впервые побывав на престижном погосте.

Высоко вверх взметнулся памятник черного мрамора, нарушая партийную субординацию и нормы советского приличия, но Вышегородскому было плевать на робкое замечание директора кладбища по поводу того, что надгробье выдающегося обкомовского деятеля смотрится рядом с монументом незабвенной и воистину дорогой клиентки не чем иным, как спичечным коробком. Насчет знаменитого композитора директор, правда, почему-то не распространялся, но тем не менее Леонард, при его-то росте метр с кепкой, молча посмотрел на завмогилами сверху вниз, и тот мгновенно заткнулся, съежившись до размеров цуцика на морозе.

На черном памятнике резким контрастом выделялся барельефный портрет усопшей, выполненный из белоснежного мрамора. На второй день после установки траурного сооружения, слегка уступающего размерами городскому театру, Вышегородского перестало устраивать художественное изображение любимой жены. Старик возбудил сам себя: его вторая половина из мрамора напоминает татарку. На мой взгляд, мраморная копия была малость покрасивее оригинала, даже если не иметь в виду его нынешнее состояние.

Моего мнения, естественно, никто не спрашивал. Вышегородский не снизошел до объяснений и с подскочившим к нему директором, который почему-то стал белеть до мраморной степени. Наверняка, решил: теперь Леонард хочет присмотреть место для самого себя. И если под памятником его жены вполне могло бы разместиться население небольшой улочки, что тогда говорить об аппетитах Вышегородского по поводу собственного загробного благополучия? Пусть клиент платит, а значит, во всем прав, но еще одного такого монумента кладбище просто не вынесет. Куда девать других покойников с высоким положением в обществе, если у Вышегородского разыграется аппетит? При таком отношении к делу могут попереть с работы или даже отобрать партбилет вместе с трудовыми сбережениями, зарытыми под паркетом. И вместо пока незаслуженной пенсии вполне можно ожидать награды в виде пятнадцатилетней путевки по ленинским местам...

Директор закрытого кладбища напрасно седел на наших глазах. Оказалось, Вышегородский не мечтал о своем дальнейшем пребывании в столь престижном месте. Он думал о жене, которая после смерти почему-то стала похожей на татарку. Мне как истинному интернационалисту было все равно, на кого она смахивала, хотя, откровенно, я не понимал, чем досадили татары Вышегородскому. Быть может, они давным-давно нахамили его предкам под стенами Козельска?

Как бы то ни было, Вышегородский заказал барельеф жены самому дорогому скульптору Грузии, доказав тем самым: я беспочвенно обвинял тестя в буржуазном национализме. Когда работа была выполнена за две тысячи тех еще рублей, я впервые отвез голову своей тещи на кладбище. Напоминающее Леонарду изображение татарки Вышегородской выдолбили ломом, и освободившееся место заняла работа мастера из союзной республики.

Я, правда, спросил: не напоминает ли этот барельеф грузинку, но быстренько заткнулся под добрым взглядом тестя. Больше он вслух не распространялся, но через пару недель и это изображение чем-то не устроило тонкий вкус Леонарда. После этого я повез на кладбище вторую голову тещи, прибалтийского происхождения, а затем — очередную, выполненную в Армении. Последнее изваяние наконец-то устроило придирчивого тестя, и директор кладбища облегченно вздохнул, поняв: архитектурные работы под предводительством чуть ли не постоянного клиента не превратятся в очередную стройку коммунизма на вверенном ему партией минимум за пятьдесят тысяч народнохозяйственном комплексе.

На этом кладбище я похоронил и самого Вышегородского, рядом с его женой, хотя директора все-таки не выперли с работы. Он, правда, пытался что-то потошнить против моего нелегкого характера, когда скульпторы вылезли на монумент секретаря обкома и лепили к памятнику тещи изображение самого Вышегородского. Я небрежно заметил директору: к проклятому тоталитаризму нет возврата, и вообще сейчас модно топтаться на могилах партийцев в прямом и переносном смыслах, а также добавил ему сверх заплаченного пару копеек из-за морального ущерба по поводу вверенного имущества. Директор схватил деньги со скоростью изменения общественных приоритетов и всем своим видом стал наглядно доказывать: теперь скульпторы вполне могут использовать памятник известного композитора, чтобы забраться повыше со светлым мраморным ликом куда более выдающегося современника.

В отличие от тестя, я оказался не столь капризным в вопросах монументального искусства, и его голова меня вполне устроила с первого захода к памятнику. Тем более, мраморное изображение тестя так было похоже на татарина, как и на него самого.

Зато дальнейшая судьба привередливого директора в конце концов сложилась самым традиционным образом. Его не стали, как при проклятом застое, пугать до смерти конфискацией партбилета и личного имущества, возможностью выйти на пенсию из-за решетки, а уволили с доходного места при помощи автоматной очереди. Вот как, без всякой долгой канители и вероятной судебной тягомотины, быстро и надежно совершаются кадровые перестановки в наши демократические времена.