Рожденная чародейкой - Дэвид Фарланд

– Однако есть о чем задуматься. Не выйдет ли из моды белая кожа?

Они обсуждали каждое слово, сказанное Иом и Габорном, и слышно их было так хорошо, словно комната хозяйки примыкала непосредственно к стене общей залы.

Вскоре на постоялый двор набежал народ – добрая половина деревни. И Миррима услышала, как кто-то из крестьян громко сказал:

– Говорят, тут одного рыцаря королевский чародей превратил из мерина в жеребца!

В зале сразу же наступила тишина. Потом собравшиеся начали хихикать и подталкивать друг друга локтями, бросая взгляды на Боринсона. Он делал вид, что не замечает, но лицо его побагровело. Весть о чудесном исцелении, будто бы совершенном Биннесманом, разлетелась с невероятной быстротой. На него украдкой пялились все. Словно ждали, что он сейчас прямо у них на глазах отрастит себе новый комплект мужских органов.

Затем вошла хозяйка и спросила:

– Желают ли сэр и мадам… э-э-э… отдельную комнату?

Боринсон наконец взорвался. И закричал:

– Зачем? Будет мне нужна случка, займусь этим на улице, как кобель, там уж всяко поменьше народу!

Посетители примолкли. Кое-кто начал пятиться поближе к стойке, опасаясь, как бы рыцарь не вытащил сгоряча оружие.

Боринсон отшвырнул кружку и выскочил на улицу, весь красный, не зная, куда девать глаза. Миррима тихо извинилась перед хозяйкой, положила на стол деньги и выбежала вслед за мужем.

Она радовалась, что не пришлось доедать завтрак.

Боринсон быстро вошел, почти вбежал, в конюшню. Начал седлать своего коня, большого, могучего, специальной породы, способного нести вес рыцаря в полных доспехах и вес собственной брони.

– Идиоты проклятые, – бормотал он, подтягивая подпругу.

Затем повернулся и посмотрел на жену, ожидая, пока та заберется в седло.

– Кричать на хозяйку было ни к чему, – сказала Миррима. – Она ничего дурного не имела в виду. Это маленькая деревушка. Приезд сюда Короля Земли – это величайшее событие со времен… да за все времена. Конечно, люди будут о нем говорить.

Лицо Боринсона так и горело от смущения. Он пробормотал:

– Эх-ой, даддли-ой! Как растут его орешки, не смешно ли, братец мой?

– Не поняла.

– Мои… моя беда станет темой для песен всех до единого менестрелей, – сказал он. – Сколько лет уже они поют эту проклятую балладу про меня и барона Полла.

И он был прав. Куда бы он сейчас ни отправился, его ожидало всеобщее внимание. Остановить слухи было невозможно. Оставалось только надеяться, что его не будут считать теперь лишь наполовину мужчиной.

– Ну что ж… – начала Миррима рассудительно, – если кто спросит, я скажу чистую правду: орешки у тебя выросли еще больше, чем были. И стали самыми волосатыми и самыми поразительными орешками, какие когда-либо украшали мужчину.

Боринсон на мгновение замер. Потом сказал:

– Правильно! Так и говори.

И улыбнулся так озорно, что Миррима смешалась, пытаясь понять выражение его лица. В выражении этом смущение и страх боролись с искренним весельем.

Она забралась на коня-великана. Он вскочил сзади в седло, и они выехали из Балингтона.

Долгое время оба молчали. И молчание это казалось неловким. Боринсон легко придерживал ее одной рукой, обхватив под грудью. Подбородок его касался ее плеча.

Он должен был чуять запах ее волос, тепло ее кожи сквозь ткань блузы. Мирриме хотелось, чтобы он поцеловал ее или хотя бы обнял покрепче. Но их разделяло слишком многое. Они по-прежнему были чужими людьми, а не мужем и женой.

Ей же хотелось большего.

– Раз уж мы едем вместе, – сказала Миррима, когда они добрались до разоренных земель, – нам надо хотя бы разговаривать друг с другом о чем-то.

– Согласен, – сказал Боринсон без особой охоты.

– Расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю, – попросила Миррима.

– Я не люблю пудинг и заварной крем, – ответил Боринсон. – Терпеть не могу. Все эти желе…

– Хорошо, – сказала она, – теперь буду знать, какие тебе печь пироги. Расскажи еще о чем-нибудь важном.

Он должен понять, чего она хочет. А хочет она, чтобы он открыл ей душу, рассказал о самых своих сокровенных желаниях.

– Нет у меня ничего важного.

– Ну тогда расскажи о Саффире, – сказала Миррима, нарочно выбрав тему, на которую ему хотелось говорить меньше всего. – Какая она была?

– Самодовольная, – ответил Боринсон.

– Почему ты так решил?

Он тяжело вздохнул.

– Она расспрашивала меня о тебе. Хотела знать, красива ли ты. Хоть и знала, что тебе с ней не сравниться.

– И что ты ей сказал?

– Тебе этого лучше не слышать, – ответил он. Миррима поняла, что ничего лестного и впрямь не услышит. – Я не мог на нее смотреть, не мог слышать ее голос, чтобы не чувствовать себя при этом ее рабом. Но я скажу тебе, какой она была. По-моему, совершенной пустышкой. До безумия любила Радж Ахтена и ничего не знала о мире. Я даже боялся, что она нас предаст.

Но там, на поле битвы, она меня удивила. Показала себя отважной и доброй. Будь она еще и умной, так могла бы остаться в живых.

Главное же, что в ней было – это только ее красота.

– Ты так говоришь, чтобы меня успокоить, – запротестовала Миррима. – Два часа назад ты ее вроде бы любил.

Он немного помедлил с ответом.

– Сейчас я говорю, что я думаю о ней. Что я думаю и что я чувствую – совершенно разные вещи. И то, и другое – правда. Может быть, ты права. Может быть, я не знаю, что такое любовь.

– Моя старшая сестра не советовала мне выходить замуж за воина, – задумчиво сказала Миррима. – Говорила, что их учат подавлять все нежные чувства.

– Не было у меня никогда нежных чувств, – сказал Боринсон.

Она бросила на него через плечо косой взгляд.

– Вот как? Даже в Башне Посвященных?

Переходя от одной опасной темы к другой, она пыталась вывести его из равновесия. Но сейчас по выражению его лица поняла, что задела его слишком сильно.

– Я… я скажу тебе правду, – весь дрожа, заговорил он. Голос его зазвучал громче. – Ты сказала, я не знаю, что такое любовь, и я признаюсь – да, не знаю. Любовь – это ложь. Моя мать ненавидела меня с самого рождения. И я это понимал еще младенцем.

– Она ненавидела твоего отца, – поправила Миррима. – Аверан мне говорила. Просто ты, к несчастью, был на него похож.

– Нет, – сказал Боринсон. – Она ненавидела именно меня. – Он пытался говорить небрежно, но рана была слишком глубока. И в голосе его слышалась боль. – Когда среди женщин заходил разговор о детях, она тоже вспоминала о любви. «Ох, я так обожаю моего малютку Ивариана!» И посматривала на них украдкой – верят ли.