ОМУ - Герман Мелвилл

За несколько дней у матросов, как и у меня с доктором, выманили последние пожитки, и наши «тайо» все без исключения заметно охладели. Они стали так нерадиво относиться к своим обязанностям, что мы не могли больше рассчитывать на ежедневную доставку провизии, торжественно обещанную ими.

Кулу, хорошенько поживившись за мой счет, как-то утром разыграл роль охладевшего любовника, сообщив мне, что его чувства изменились: он полюбил с первого взгляда франтоватого матроса, который недавно высадился на острове с набитым кошельком после удачной охоты на китов.

Это было трогательное свидание, положившее конец нашим отношениям. Впрочем, охватившая меня печаль немедленно рассеялась бы, если бы моя чувствительность не была задета неделикатным поведением Кулу: очень скоро, после того как он перенес свою привязанность на другого, он стал щеголять в моих подарках. Почти не проходило дня, чтобы я не встретил его на Ракитовой дороге, разгуливающим в полосатой фуфайке, которую я отдал ему в более счастливые времена.

Кулу проходил неторопливой фланирующей походкой, с приятной улыбкой смотрел мне в глаза, и мы обменивались на ходу лишь холодным приветствием «здорово», как говорят при встрече с шапочным знакомым. После нескольких таких случаев я стал к Кулу относиться с некоторым уважением, как к вполне светскому человеку. Действительно, он и был человек светский; через неделю он уже меня не замечал и проходил мимо, даже не кивнув, принимая меня, должно быть, за какую-то подробность ландшафта.

Прежде чем сундуки совершенно опустели, мы устроили в реке большую стирку нашей лучшей одежды — хотели принять более опрятный вид и посетить европейскую церковь в деревне. Каждое воскресенье по утрам там происходило богослужение, которое совершал кто-нибудь из членов миссии. Это был первый случай, когда мы явились в Папеэте, не сопровождаемые стражей.

В церкви присутствовало человек сорок, в том числе офицеры нескольких судов, стоявших в гавани. Проповедник говорил очень горячо, то и дело стуча кулаком по кафедре. На почетном месте в этом божьем доме сидел прямой, как палка, наш любимый опекун Уилсон. До конца дней моих не забуду изумленного лица консула, когда любезные его сердцу подопечные вошли в церковь и заняли места как раз против него.

По окончании службы мы подождали снаружи, надеясь еще раз увидеть Уилсона; но, глубоко огорчившись при виде нас, он наблюдал за нами в окно и не вышел до тех пор, пока мы не отправились домой.

Глава 41

Мы взимаем контрибуцию с судов

Не прошло и недели после ухода «Джулии», как некоторые из нас, объятые духом беспокойства, каким славятся повсюду моряки, стали уже скучать в «Калабуса беретани»; они решили отправиться в порт на суда предлагать свои услуги.

Сказано — сделано: несмотря, однако, на настойчивые рекомендации коммодора береговых бродяг, капитаны, к которым наши матросы обращались, в конце концов неизменно говорили, что они не подходят, потому что пользуются в порту не слишком хорошей репутацией. Подобных отказов было получено немало, поэтому мы отбросили почти всякую надежду покинуть остров таким способом, и, снова став домоседами, спокойно жили у капитана Боба.

Примерно в это время, завершив промысловый сезон, в бухту Папеэте начали прибывать китобойные суда, и, конечно, их команды частенько навещали нас. Это обычная история по всему Тихому океану. Едва матросы сходят на берег, как отправляются прямо в Калабусу, где почти наверняка застают какого-нибудь беднягу, попавшего в заключение за дезертирство или по обвинению в мятеже, или еще за что-нибудь в этом роде. Посетители не скупятся на сочувствие, а в случае нужды и на табак. Последний, впрочем, пользуется бoльшим спросом — в качестве утешения он в тюрьме незаменим.

Так как мы одержали доблестную победу и над консулом и над капитаном, то эти филантропы проявляли по отношению к нам особенно большой интерес и от души одобряли наше поведение. Кроме того, они неизменно приносили с собой что-нибудь освежающее, иногда захватывая даже немного писко. Один раз, когда собралось много народу, пустили в круговую тыквенную бутыль и устроили денежный сбор в нашу пользу.

Как-то один из наших гостей предложил, чтобы двое или трое из нас тайком навестили его ночью на судне, и обязался при расставании хорошенько нагрузить их провизией. Мысль была неплохая, и мы не замедлили ее осуществить. С тех пор каждую ночь мы навещали то одно, то другое из стоявших в гавани судов, заимствуя для этой цели пирогу капитана Боба. Так как мы делали это по очереди по двое, наступил черед и для нас с Долговязым Духом; матросы всегда считали нас неразлучными. В таких делах я не слишком надеялся на доктора, ибо он не был моряком, зато обладал очень высоким ростом, а пирога — самое капризное из всех средств передвижения по воде; однако ничего нельзя было поделать, и мы отправились.

Но прежде чем продолжать, надо сказать несколько слов о пирогах. На островах Товарищества мастерство их постройки, как и все туземные искусства, в большом упадке; теперь пироги там самые неизящные и самые ненадежные из всех, плавающих в Южных морях. Во времена Кука, как он сам пишет, королевский флот на Таити насчитывал семьсот двадцать больших военных пирог, покрытых красивой резьбой и имевших другие украшения. В наши дни в ходу лишь совсем маленькие — просто выдолбленные бревна, заостренные с одного конца и в таком виде спущенные на воду.

Чтобы придать лодкам некоторую устойчивость, таитяне, как и все полинезийцы, прикрепляют к ним так называемый «балансир». Он представляет собой жердь, лежащую на воде параллельно пироге и прикрепленную к ней двумя деревянными поперечинами длиной в ярд или несколько больше. Снабженная таким приспособлением пирога может опрокинуться лишь в том случае, если жердь перестанет держаться на воде или окажется полностью в воздухе.

«Гичка» капитана Боба была чрезвычайно мала, так мала и так причудлива по форме, что матросы окрестили ее «коробочкой для пилюль», и все ее знали под этим названием. На самом деле она представляла собой что-то вроде «одноместного экипажа», рассчитанного на одного гребца, в крайнем случае способного выдержать двоих или троих. Балансиром служила тонкая жердь, которая то выскакивала из воды, то погружалась в нее.

Приняв на себя командование экспедицией, я усадил долговязого доктора с веслом на носу, а затем, оттолкнувшись, вскочил на корму; таким образом, вся работа выпала на долю доктора, а для себя я сохранил почетную синекуру рулевого. Все шло бы хорошо, если бы мой гребец не орудовал так неуклюже, что вода взлетала фонтанами и непрестанно обдавала нас с головы до ног. Тем не менее доктор продолжал усердно работать веслом; решив, что через некоторое время у него дело пойдет, я не мешал ему. Вскоре, однако, насквозь промокнув от той маленькой бури, которую мы поднимали, и не видя никаких признаков ее прекращения, я стал умолять своего спутника ради всего святого остановиться и дать мне возможность выжать одежду. Тут он резко повернулся, пирога накренилась, балансир взмыл вверх, в следующее мгновение задел его по черепу, и мы оба очутились в воде.