Иллюзии Доктора Фаустино - Хуан Валера

– Вы молчите, сеньор дон Фаустино, полагая, очевидно, что моя дочь вправе избегать меня, презирать и даже ненавидеть. Я стараюсь непредвзято разобрать мои поступки и не вижу, почему нужно презирать меня и ненавидеть. Признаюсь, что в какой-то момент моей жизни я мог поступить по-разному и от этого зависела моя судьба. «Когда же это было?» – спросите вы. Может быть, тогда, когда мой соперник попирал меня ногами и нанес мне тяжелые оскорбления. Вы считаете, что я должен был безропотно снести все это? Разве моя вина, что под рукой оказался камень и я не рассчитал силу удара? Конечно, благоразумнее было не наносить смертельного удара. Но можно ли было не отомстить обидчику за попранную честь? Или послушники вообще должны забыть о чести и достоинстве? Может быть, во избежание трагедии я просто должен был отказаться от любви к Хуане, уговорить ее выйти замуж за нелюбимого человека, ублажить тем самым ее мать и снова податься, как ни в чем не бывало, в послушники? Это было бы удобно для всех, но это было бы низостью. Вы можете, конечно, сказать: «Да, лучше было не влюбляться в Хуану и не соблазнять ее». Но я и не соблазнял ее. Мы бросились навстречу друг другу, движимые неодолимой силой: как реки бегут в море, как дым тянется в небо. Нет, все было предопределено… Это моя судьба, мои рок. Верьте мне: я был бы ангелом, если бы не повстречал Хуану. Но дьявол воспользовался ею как орудием моей гибели и мною, чтобы погубить ее. И ни я, ни она не могли избежать этого.

Доктора подмывало опровергнуть все эти софизмы, которыми разбойник хотел оправдать себя, но понимал, что это ни к чему не приведет. Кроме того, он не приводил достаточно убедительной аргументации. Моральные принципы были ясны ему в теории, но на практике им не хватало ни четкости, ни строгости. Доктор пытался проникнуться теми чувствами, которые владели Хоселито, ставил себя на его место, и тогда ему казалось, что он мог бы убить помещика. Он допускал, что, влюбившись в Хуану, тоже лазил бы через стену на тайные свидания и мог бы решиться похитить ее. Словом, в подобных обстоятельствах он действовал бы точно так же, как Хоселито, но это не значило, что он совершил бы главную его вину. Главная вина, которой, по мнению доктора, замарал себя Хоселито, состояла в том, что тот бежал с каторги и сделался разбойником. Дон Фаустино не мог так поступить, а если бы так поступил, не мог бы себя оправдать. Принципы морали, законы совести, живое ощущение справедливости и доброты не есть результат воспитания. Эти чувства заложены в душе каждого человека, будь он ученый или простой крестьянин. И тот, кто пренебрегает этими принципами, нарушает или извращает эти принципы, законы и понятия, тот всегда виновен и всегда за это в ответе. В основе этих ошибок и нарушений лежит недостаток воли, и чтобы заглушить голос совести, в ход пускаются всякие софизмы. Надо признать, что у некоторых диких и варварских народов подобное попрание норм морали – всеобщее явление. Поэтому нельзя делать индивида ответственным за эти нарушения. Но в цивилизованном обществе вроде европейского невежество и извращенность нельзя считать невытравимыми пороками. Как бы низко ни пал человек, в какую бы темную бездну ни ввергнулся, луч света дойдет до его души и даст ей ясное понимание добра и справедливости.

Так рассуждал доктор – на наш взгляд, правильно рассуждал – и не был склонен оправдывать Хоселито и считать его жертвой судьбы, рока.

Все, что в книгах и газетах говорилось о дурной организации общества, об эксплуататорских способах, которыми достигаются богатства, о зле, которое проистекает из-за дурного использования этих богатств, об унижении и оскорблении бедняков, которых грабят богачи, – все это Хоселито знал и понимал. Правда, воспринимал он это скорее воображением, чем разумом, и знал многих андалусийских разбойников прошлого и настоящего. Знаменитые разбойники вроде Хромого из Энсинас-Реалес, Курносого из Бенамехи, братьев-разбойников из Эсихи соображали в вопросах критики политической экономии едва ли не столько же, сколько Прудон, Фурье или Кабе.[95] В этих вопросах Хоселито держался примерно на том же уровне знаний.

Подобная критика казалась в те времена столь же безобидной, как и произведения Эжена Сю «Вечный Жид», «Мартин-подкидыш», «Парижские тайны», проникнутые духом социализма и все же свободно печатавшиеся в таких политически умеренных журналах, как «Герольд».

Оставляя в стороне вопрос о том, справедлива ли эта критика и до какой степени справедлива, доктор не мог согласиться с тезисом о том, что если частная собственность приобретается путем грабежа, насилия и обмана, то исправление этого зла должно осуществляться теми же методами, то есть обманом или насилием, учиняемым большим коллективом в лице государственной власти или бандитской шайкой. Хоселито Сухой был сторонником этого тезиса и придавал слишком расширительное значение старой пословице «Украсть у вора – благое дело». Опираясь на эту сентенцию, он утверждал что не только не совершает ничего преступного, но, напротив, творит акты милосердия. Действительно, Хоселито грабил только богатых, изымая у них то, что казалось ему излишним, и оставляя необходимое. Он щедро раздавал милостыню, помогал нуждающимся, делал пожертвования на нужды церквей и храмов, то есть поступал как добрый христианин. Он был убежден, что крадет у воров. Его сподручные так и говорили во время ограбления: «Сдавайся, вор, и раскошеливайся!». Он утверждал, что чрезмерное богатство толкает людей к праздности – матери всех пороков, плодит тунеядцев, вводит во множество грехов. А раз так, то, изымая излишки, он способствует улучшению нравов и открывает перед ограбленным дорогу добродетели.

После этой апологетики своего ремесла Хоселито перевел разговор на положение дел семьи Мендоса, которое было ему хорошо известно. Он обрисовал его в самых мрачных красках и под конец сообщил доктору свежие новости, полученные от лазутчиков и от друзей в Вильябермехе: о мести Роситы и об угрозе распродажи имущества.

Трудно описать гнев и боль дона Фаустино, когда он узнал эти печальные новости.

Живо представив себе огорчения и страдания матери, он не мог сдержать слез.

– Черт возьми! – воскликнул Хоселито. – Вы плачете? – Сильный мужчина не должен плакать, он должен мстить. Я помогу вам. Не ждите от людей поддержки. Порвите с прошлым. Объявите всем беспощадную войну. Не вы первый из дворян встанете на наш путь. Одно решительное слово – и вы здесь хозяин. Через пару дней мы будем в Ла-Наве и, если хотите, устроим такую катавасию, что почтенный ростовщик запомнит нас на всю жизнь: разобьем кувшины и бочки с вином и маслом, перережем скот. А можно спалить и все имение.

Доктор Фаустино решил нарушить зарок молчания и сказал:

– Хоселито, у каждого человека свой образ мыслей и свои способы действия. Я не хочу осуждать ваши поступки, но должен заявить, что я и думаю и поступаю иначе, чем вы. Ростовщик-нотариус требует то, что принадлежит ему по праву, и, следовательно, не совершает в отношении меня никакой несправедливости. Мне не за что ему мстить. Даже если моя мать умрет от горя, то и тогда я не могу считать его причиной смерти. Я' один во всем виноват. Я обязан был предвидеть такой конец.

– Мне больно вас слышать, сеньор дон Фаустино, – возразил Хоселито. – Я не вправе обижать своего пленника, но не могу удержаться от искушения, чтобы не сказать: вы слишком мягкотелы. Это удобно: сделать вид, что тебя не оскорбили, и тем самым избежать опасности, связанной с осуществлением мести. Вы правы: когда за оскорбление не мстят, его скрывают.

Кровь бросилась в голову дона Фаустино, он забыл, что Хоселито вооружен и что по одному его слову доктора здесь могут прикончить.

– Черт возьми! Я ни от кого не намерен терпеть оскорбления, а тем более от вас! Вор всегда думает, что и другие тоже воры. Неужели вы думаете, что если я в отчаянном положении, то могу вступить на тот гибельный путь, по которому идете вы? Повторяю: нотариус поступает по праву, меня он не оскорбляет, и хватит об этом! Нотариус – низкий человек и поступает низко, но меня он не оскорбляет.

В первый момент Хоселито готов был размозжить ему голову. Никогда бы он не стерпел такой дерзости, но тут сдержал свой гнев. Про себя он даже радовался смелости, которую проявил избранник его дочери.

– Ладно, – сказал он, – Выходит, это мне приходится простить оскорбление. Не будем ссориться. У кого что болит, тот о том и говорит.

– Простите, Хоселито. Я немного погорячился.

– Пустое. Воображаю, как там у вас в душе полыхает. Вынужден подлить масла в огонь и напомнить об уговоре. Вы человек горячий и могли забыть о нем. Полагаю, что, как человек чести, вы сдержите слово?

– Не собираюсь его нарушать.

– Тем не менее нелишне напомнить, что вы мой пленник, что вы обещали не делать попыток к бегству, не применять против нас оружия, а повиноваться нам во всем и следовать за нами.