Артамошка Лузин - Гавриил Кунгуров

Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:

— Кто же будешь?

— Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.

— А откуда взялись?

— С самой Расеи беглецы.

— То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.

— Ну, а как Расея? — интересовались ватажники.

Мужик замотал кудлатой головой:

— Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни…

— Отчего ж так?

— Сгинула Русь-матушка! — заохал мужик. — Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало — не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным…

— Червем?..

— Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.

Мужик передохнул и опять зашамкал:

— Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой — то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись — то шатуны тихие…

Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:

— И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся… С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.

— А куда ж тот путь ведет? — спросил Филимон.

— К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.

— Да-а… — протянул Филимон.

— Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, — покачал головой один из ватажников.

Мужик устало опустил голову:

— Отощал, милые, смертельно!

— На, пожуй, — дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.

Мужик схватил и сунул корку в рот.

— Много ль вас, отшельников?

— Сотни были, да померли. Остались считанные души — не более трех десятков.

— Веди! — скомандовал Филимон.

— Куда? — испуганно заморгал мужик.

— Где жилье ваше, туда и веди!

— Такового не имеем: в ямах живем.

— В ямах?

— Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?

— Живем, как бог велит, — с достоинством ответил мужик, — а не так, как самому надобно.

— Веди и кажи, где те ямы!

Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:

— То не можно. Оставьте богово богу, не мешайте людям смерть принять… Не тревожьте…

— Артамошка! — крикнул Филимон. — Дай-ка человеку соли.

— Сколь?

— Сколь унесет.

— Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.

— Делай! — рассердился Филимон.

Артамошка принес мешок соли и легко сбросил его с плеча под ноги мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный мешок и торопливо поволок его в тайгу. Сделал несколько шагов и упал, оглянулся, вновь вцепился в мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь ему, но он зарычал зверем, замахал руками: никого к себе не подпускает. Как муравей, вертелся он около мешка и волок его по земле.

Вскоре из темного леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они моргали глазами испуганно и дико. Ветер трепал всклокоченные бороды и седые космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:

— Эй, лесовики! Вылезайте из нор!

— Вылазь, не бойсь!

Несмело стали выходить из леса люди с желтыми, морщинистыми, измученными лицами. Рваное тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва покрывали серые тела. Главаря искали долго. Отыскали в одной из земляных нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в липкой грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников, которых уже давно не считал в живых. Его белая борода спадала чуть не до пояса, ветер трепал седые волосы. Маленькие живые глазки светились из-под нависших бровей. Длинные высохшие пальцы отливали синевой, как у мертвеца. Старец бормотал себе под нос:

Ветры буйные, гулящие.Бури дикие, свистящие,Облетели вы сини горы,Облетели степные просторы,Рыщете вы дьяволу на потеху,Страшно на земле человеку,Худо!Смерть! Смерть! Смерть!..

Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.

— Этот? — громко спросил Филимон.

— Потеха! — засмеялся Артамошка.

— Тише! — зашипели отшельники и, пугливо озираясь, стали усердно молиться.

Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.

К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:

— Ой, отрок, неладное творишь!

— Эй ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! — сердито говорил Никита Седой.

Отшельники затряслись в испуге. Старец повернул голову, сверкнул глазами и дал знак, чтобы не мешали.

— Гриб червивый, — не вытерпел Никита, — разве поп может в вожаках быть!

— Святой, — тряслись в страхе отшельники, — за всех с богом беседует!

— Без еды и пищи живет, век молитвой кормится…

Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из нее несло могильным запахом и сыростью. В стороне стоял грубо сделанный сосновый гроб, на кромке его теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка. Артамошка просунулся в пещеру и за гробом увидел целую груду высохших и свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу и выбросил из пещеры. Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно метнул глазами, схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва увернулся от удара, захохотал:

— То кости святого духа, что на Черном озере кричит «кря-кря»!

— Шш!.. — зашипели в страхе отшельники. — Уведите отрока!

— Быть беде! Сгинешь, отрок, — иссушит тебя старец в былинку, напустит злые болезни… Кайся! — бормотали отшельники.

— Зачем врали, что не ест земной пищи старец? А кости? — смеялся Артамошка.

— Ослушник окаянный! Зачем на старца праведного издевки кладешь? Отколь приполз, змееныш? — закричал рыжий мужик.

— Гони его! — замахали посохами отшельники.

Старец буравил глазом толпу и, постучав посохом о землю, скрипучим голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:

— Вижу дьявольских выкормков! Чую черных кровей змеенышей, осквернителей святого нашего стана.

Старец заплакал. Отшельники уставились на Чалыка и Артамошку. Старец поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.

Артамошка вскинул пищаль. Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его рыжие волосы:

— Не балуй, озорник! — И, обращаясь к ватажникам, приказал: — Не дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.

Ватажники нехотя потянулись к берегу.

Старец стоял, опершись на пенек, и тупо смотрел на Филимона. Грудь у старца была голая, на медной цепочке висела маленькая иконка. Он взял ее желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:

— Куда бредете, грешники?

— Куда бог укажет.

— Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся…

— Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду в Иркутский городок, тороплюсь царю на подмогу… Укажи, старец, ближние пути.

— Путь человека по звезде вечерней к праведному покою, к могиле холодной, иного нет и не ищи, грешник… А царя не поминай, он разбойных людишек не милует…

Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.

Догорали на берегу последние костры, отплывали ватажники в последний путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.

А тем временем в пещере старца зажглась свеча. Перед старцем стоял на коленях перепуганный мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка, а Филимон дал мешок соли.

Старец смотрел тусклыми-глазами:

— Кайся, грешник окаянный… Душу свою опоганил, бога прогневал… Говори, что видел, что слышал?

— Дощаные кораблики…

— Сколько?

— Пять.

— А разбойных людей много ли видел?

— Не считал: может, сто, а может, меньше…

Старец мужика отпустил поздно — допрашивал долго; в пещеру вызвал гонца. Наказывал гонцу так:

— Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает, ты же беги прямиком. Добежишь до Белого хребта, пойдет река той горе в обход, ты же, сыне, беги через тот хребет. Так живой рукой, без малого в два дня, прибудешь в Иркутск.

Старец поправил пальцами пламя свечи, оглянулся по сторонам совиным глазом и зашамкал над самым ухом гонца: