Лапландия. Карелия. Россия - Матиас Александр Кастрен

иных местах тадибей, поставив на землю хахе, втыкает перед ним прут с привязанной к верхнему концу его красной лентой. За сим тадибей садится перед прутом, обратясь лицом к идолу, барабанит и поет песню, которой молит за просящего. Через несколько времени (ве­роятно, вследствие какого-нибудь фокуса тадибея) лента, привязанная к пруту, начинает колебаться, что для зрите­ля служит удостоверением, что хахе говорит с тадибеем. Речь эту тадибей толкует просителю, содержание ее обык­новенно одно и то же: хахе обещает исполнить просьбу под условием, что ему принесут в жертву молодого оленя (сам­ца или самку), теленка и т.п. Нередко случается, что про­ситель начинает торговаться со своим божеством и предла­гает корову вместо требуемого быка, теленка вместо коро­вы или просит отсрочить, подождать, и божество, смотря по тому, в чем дело, соглашается или отказывает. Перед приступом к жертвоприношению все женщины удаляются, приводят оленя, и тадибей умерщвляет его перед идолом. Голову, рога и даже кожу развешивают на дереве перед хахе, тадибей обмазывает кровью оленя лицо идола и бросает не­сколько оленьего жира на огонь. Только это и выпадает на долю божества, все остальное съедает тадибей вместе с при­сутствующими при жертвоприношении. При еде остерега­ются только, чтоб не закапать платья кровью, потому что это считается грехом и дурным знаком. Сделав этот крат­кий очерк внутренней жизни самоедов, отправимся далее, чтоб познакомиться с их внешней жизнью, насколько это возможно на длинном пути (в 700 верст) по пустынным тун­драм, Канинской и Тиманской, до Пустозерска — русского селения при устье реки Печоры. На этом пути мы должны наперед отказаться ото всех житейских удобств: нам при­дется останавливаться иногда посреди тундры, под откры­тым небом, иногда в жалком чуме самоеда, иногда в тесной избе русского поселенца, где снег сыплется сквозь стенные скважины, где ветер задувает зажженный огонь, и где от холода может защищать только одна волчья шуба. Но уче­ный путешественник не должен забывать своей цели, не должен жертвовать ею для внешних удобств. Мы постара­емся совестливо исполнить нашу обязанность.

Я забыл сказать, что становой пристав, о котором выше сего была речь, подарил мне при отъезде моем из Сомжи оленьи санки с рогожным верхом. В эти санки утром во второй половине декабря самоед впряг четырех бодрых оле­ней, столько же впряг он и в свои открытые сани. Затем, привязав одного из моих оленей к задку своих саней длин­ным ремнем, он уселся в них, взял в одну руку вожжу, а в другую длинную палку, которой дал по толчку каждому из оленей, и мы быстро понеслись вперед. Дорога наша идет прямо на север, и перед нами расстилается неизмеримая равнина Канинской тундры. Она почти так же нага и бед­на, как и мать ее, — море, восточный берег которого был виден. Если бы услужливый ветер не сметал снег, посылае­мый благим небом на эту мрачную землю, то можно было бы сомневаться, на какой стихии находишься. Только из­редка встречается кое-где реденький ельник, который здеш­ние русские называют заимствованным у финнов словом м ъ я н д a (Mänty). Чаще попадается густой ивовый кус­тарник, который русские зовут зырянским словом ёра (jora). Он обыкновенно указывает на присутствие маленького ру­чья, тихо пробирающегося по ровной тундре. Вглядываясь тщательнее, везде можно открыть небольшие возвышеннос­ти, из которых многие по наружности походят на лапонские скалы, но зимой они едва заметны, ибо все углубления вокруг наполнены снегом. Там, где такая неровность хоть несколько возвышается над поверхностью, там почва или обнажена совершенно, или покрыта только тонким, но креп­ким снежным черепком, сквозь трещины которого проби­вается частый олений мох. Вот все, что я мог заметить, едучи из Сомжи, в продолжение нескольких часов внима­тельного осматривания местности. Земля была пуста и пус­тынна, почти как при начале творения мира, и само небо было мрачно. Мы ехали довольно быстро, пошел снег, ям­щик в полголоса тянул какую-то однообразную песню.

Наконец показался чум. Он принадлежал отцу моего ямщика. Когда мы подъехали, хозяин с хозяйкой вышли, чтоб нас встретить. Я с намерением оставался в санях, чтоб узнать, каким образом нас примут. Я ожидал, что по край­ней мере получу приглашение войти в чум, но я ждал на­прасно. Самоеды стояли неподвижно: муж не сводил с меня прищуренных глаз своих, жена посматривала то на меня, то на мужа, ямщик медленно отпрягал своих оленей, кон­чив это, он подошел к своим родителям и приветствовал их словом: «Торова» (от русского слова «здорово»). «Торова», — отвечали ему в один голос отец и мать, тем и закончи­лась их беседа. Тогда и я подошел к моим молчаливым хо­зяевам и, по примеру моего ямщика, приветствовал их так­же словом «Торова» и получил тот же ответ. Затем опять последовала пауза, которую я, наконец, прервал приказа­нием заложить мне свежих оленей.

Я подошел к чуму и заглянул в отверстие, служившее дверью: там было темно, как в могиле. Я попросил хозяйку развести огонь и вошел в чум, твердо уверенный, что меня не оставят в темноте. Но и в этом ошибся. Я повторил мое приказание, и снова без успеха. Ощупью ходя по шалашу, наткнулся я на кучу хвороста, свалил ее всю на очаг, зажег серную спичку и развел яркий огонь. Тут только заметил я девушку, которая, забившись в дальний угол, с жадностью теребила и рвала зубами большой кусок мерзлого сырого мяса, причем работала и головой так, что волосы в диком беспорядке развевались около окровавленного лица ее. На меня она поглядывала по временам украдкой с выражени­ем сильного страха, почти отчаяния. Но вдруг выражение лица ее изменилось. Положив в сторону кусок мяса, она привела волосы в порядок, вытерла лицо, глаза сияли радо­стью. Кто бы подумал, что такая безделица, как заблестев­шая перед огнем табакерка, могла произвести столь вели­кую перемену в душе человека! Между тем как девушка, очарованная блеском моей табакерки, сидела еще в углу, вошли остальные члены семьи и разместились перед огнем. Сын сел подле меня, по левую сторону очага; мать и отец, по обычаю, заняли правую. Девушка вышла из своего угла и уселась подле матери, чтоб лучше рассмотреть табакерку. Таким образом мы составили кружок и сидели в глубочай­шем молчании, нарушаемом только треском огня. Наконец девушка прервала общее безмолвие: она заметила кольцо на моем пальце, и у нее вырвалось непонятное для меня восклицание. Потом тотчас же стала расспрашивать меня через мать свою, что бы я взял за кольцо, если бы кто захо­тел купить его? Я отвечал, что кольцо может быть продано только за сердце хорошенькой самоедки, и